Сатиш взмахом руки указал на голову женщины, лицо которой превратилось в бесформенную массу красного цвета.
– У нас все это называется Музеем увечий и болезней, – сказал он. – Величайшие бомбейские режиссеры использовали в своих фильмах мои раны.
По лицу было видно, что он любит свою работу.
Сатиш помолчал немного, а затем продолжил, немного смущаясь:
– Думаю, что вы не смотрели «Улицы, охваченные огнем»?
Я отрицательно покачала головой.
– Да, конечно, вещь не в вашем стиле, – согласился он, но не без некоторого сожаления в голосе, – хотя именно в этом фильме было показано лучшее отсечение головы, которое я когда-либо делал, а также превосходная сцена избиения дубинкой – крупным планом, с демонстрацией мелких осколков костей черепа в мозгу и поврежденных участков кожного покрова. О, если бы вы это видели! Абсолютная достоверность, могу вам поклясться.
– К сожалению, я пропустила этот фильм, – ответила я. – Но откуда вам известно, как все это должно выглядеть?
– Мы довольно часто получаем специальное разрешение делать... я бы назвал это «зарисовками с натуры», – в его глазах блеснули озорные огоньки, так, словно он готов был рассмеяться, – в Центральном морге.
– Но зачем нужна такая точность в киношной бутафории?
– То же самое часто говорят и о работе костюмера, который проводит долгие часы, трудясь над маленькой туфелькой. А эту туфельку в фильме никто и не увидит под длинной юбкой героини. Знаете, это вопрос профессионального отношения к своей работе и получения настоящего удовольствия от ее совершенного исполнения. Без труда, как говорится, не выловишь и рыбку из пруда. И кроме того, лучшими моими произведениями пользуются университеты как наглядными пособиями. Сюда приходят учащиеся, студенты и делают зарисовки.
– Вы имеете в виду студентов медицинских факультетов?
– Не только. Учащиеся художественных школ; будущие юристы, изучающие судебную медицину, и многие другие, для кого смерть является источником существования. – Он рассмеялся собственной мрачной шутке.
– А раны и увечья вы моделируете из воска?
– О нет! Мы используем синтетический латекс. Воск уже устарел. Хотя у меня сохранилось несколько старых работ, сделанных в воске. Я могу их вам продемонстрировать.
Он подвел меня к странной фигуре в углу комнаты и смахнул пыль с изгибов и углублений гротескно изогнутого тела. Фигура казалась настолько реальной, что создавалось впечатление, что вы где-то видели этого жалкого человечка, нищего калеку, протягивающего руку с мольбой о милостыне.
– Ныне спрос на прокаженных невелик, – заметил Сатиш. – Их осталось совсем немного благодаря успехам современной медицины. И тем не менее работа очень неплохая, не правда ли? Но эта фигура изготовлена еще до меня. Полагаю, художник делал его с реальной модели. Однако он продемонстрировал и явный недостаток хорошего вкуса, облачив его в одежду магараджи. Скульптор даже дал ему имя, вот, посмотрите, здесь внизу: Гулканд. Означает – «хранилище роз» или «сохраненная роза». Возможно, игра слов с реальным именем модели. Существует индийское имя Гулаб, означающее «роза». А здесь «роза» сохранена в воске.
– В этом – вся ваша работа?
Он улыбнулся:
– Ваш вопрос означает, сводится ли моя работа к воспроизведению немощей человеческой плоти? Отнюдь! Я могу показать вам доказательства того, что мы также пытаемся воспроизвести свидетельства неуничтожимости плодов человеческого духа.
Мы прошли по нескольким обширным, ярко освещенным студийным помещениям, полы в которых были засыпаны гипсом. Длинные столы на козлах, заваленные различными гипсовыми слепками, располагались у стен, оклеенных карандашными изображениями индуистских богов и богинь. Возникало впечатление возвращения в ту эпоху, когда художники изучали свое ремесло, делая копии с классических статуй. Еще одна временная петля, подумала я. Еще граффити из прошлого...
Сатиш открыл тяжелую стальную дверь и попросил меня оставить рюкзак снаружи.
– То, что вы здесь видите, мисс Бенегал, возможно, не более чем подделки, но подделки позолоченные.
Даже в темноте помещение было наполнено металлическим блеском: бронзовые Кришны, пухлые серебряные Ганеши и золотые Шивы, застывшие в своем вечном танце на верстаках, расставленных вдоль стен. Некоторые фигурки отливали текучим золотистым свечением, другие излучали тусклый свинцовый глянец в ожидании завершающей стадии шлифовки, которая должна была оживить их и наполнить тем же золотым светом.
– Какие технологии вы здесь используете? – спросила я.
– Самые разнообразные: некоторые изделия покрываются позолотой, к другим применяется литье в землю, третьи отливаются в гипсе.
– А как насчет золотой краски?
– О, умоляю вас, мисс Бенегал, это не для нашего реквизитного цеха, у нас слишком хорошая репутация.
Сатиш пояснил, что если режиссеру необходима копия какого-то конкретного произведения искусства, скульптуры, которую он видел в музее или еще где-то, Отдел реквизита делает соответствующие фотографии подлинника и работает с ними либо, что бывает реже, с рисунками, сделанными с натуры. В отделе имеется своя большая фотолаборатория, а также обширная библиотека с обилием справочных изданий.
– Ваш свояк попросил воссоздать келью Просперо для его фильма по шекспировской «Буре». А он, как вы знаете, – ярый приверженец абсолютной исторической точности. Вот, посмотрите, что он нам предоставил.
И Сатиш протянул мне несколько зарисовок гротов в ренессансном стиле с припиской:
«В постановке „Бури“ 1611 года келья Просперо могла выглядеть как грот в стиле французского паркового архитектора Саломона Де Каюса, заполнявшего в тот период английские парки фантастическими пещерами и гротами. Например, парк Сомерсет-Хауса и дворца Ричмонд. Этот период соответствует эпохе правления Джехангира, поэтому не исключена возможность, что сады Великих Моголов также испытали на себе влияние этого стиля. Или наоборот...»
– И это необходимо воссоздать в пещерах Элефанты, где мистер Шарма снимает заключительные эпизоды фильма, – сказал Айзекс. – Должен признать, немногие режиссеры стремятся к такой точности. Но за годы существования нашего отдела его слава распространилась по всему миру. Даже некоторые зарубежные музеи заказывают нам копии своих экспонатов для замены их на то время, пока подлинники находятся на выставках.
Мой первоначальный восторженный интерес постепенно начал иссякать, когда Сатиш приступил к подробному описанию технологии отливки из латекса, изготовления гипсовых слепков и тому подобной весьма специальной информации. Казалось, что в его достохвальном отделе не скрывается больше никаких тайн для меня. Но по дороге к выходу я оглянулась и заметила несколько коробок у двери.
– Золотые слитки? – спросила я, смеясь.
Сатиш улыбнулся:
– О, едва ли, мисс Бенегал. Это всего лишь сегодняшняя партия воска.
– Но вы же говорили, что не используете воск.
Я постаралась, чтобы мои слова прозвучали не слишком многозначительно, но Айзекс, по-видимому, уловил что-то подозрительное в моем тоне, так как его хитрые рыбьи глаза, и без того навыкате, казалось, еще больше вылезли из орбит.
– Я просто хотел сказать, что мы не используем пчелиный воск, и к тому же если и работаем с воском, то не с теми целями, которые обычно с ним ассоциируются, то есть никаких устрашающих вудуистских фигур и ничего в духе мадам Тюссо. Это специальный воск для очень тонкой работы.
Он открыл один из ящиков и продемонстрировал мне сотни маленьких дисков размером с монетку. Все они были ярко-голубого цвета и блестящие, больше напоминали пластик, нежели воск. Я взяла один из них и провела по нему ногтем. Диск оказался настолько твердым, что ноготь оставил на его поверхности едва заметную белую царапину.