- Почему только до второго марта? - Экое гладила под водой его запястье.
- Потому что второго марта я принял ошибочное решение. Я решил ездить только с водителем, а охранника не брать. Временно отдать его Рите Солоухиной. Которой? Нужен водитель. Потому что? Она ошпарила руку. Когда? Делала фондю. Сыром расплавленным, сыром...
- Ты жалеешь, что помог ей? - Ар гладила его другую руку.
-- Я жалею, что на время изменил своему цинизму.
- Тебе стало ее жалко?.
- Не то чтобы... просто мне нравятся ее ноги. И как она работает.
- Мохо, но это довольно циничный аргумент.
- Нет. Если бы он был по-настоящему циничным, я бы не оказался лохом. Лохом. Которого взяли голыми руками.
- Разве они были не в перчатках? - подняла тонкие брови Экое. Они с Ар засмеялись.
- Да, - серьезно пожевал губами Боренбойм, - эти суки были в перчатках. Кстати, девочки, а где мои очки?
- Ты ложишься в ванну в очках?
- Иногда.
- Они же потеют.
- Это мне не мешает.
- Видеть?
- Думать. Где они?
- Сзади.
Он обернулся. Рядом с его головой на мраморном подиуме лежали очки и часы. Часы показывали 23.55.
Он надел очки. Стал надевать часы.
В приоткрытую дверь вошла голая девочка: 12 лет, угловатое худое тело, безволосый лобок, русые короткие волосы, большие голубые глаза, спокойное и доброе лицо.
Она угловато перекинула ногу через невысокий края ванны, ступила в нее. Подошла к Боренбойму и опустилась перед ним на колени:
- Здравствуй, Мохо.
Боренбойм сумрачно глянул на нее.
-Я Ип.
Боренбойм собрался сказать что-то, но заметил большой белый шрам на груди девочки. Он посмотрел на свой синяк.
- Можно, я положу тебе руку на грудь? - спросила девочка.
Боренбойм перевел взгляд на ее шрам, потом посмотрел на женщин. В центре груди у каждой тоже были шрамы.
- Вас что... тоже? - поправил он очки. Женщины кивнули, не переставая улыбаться.
- Меня били в грудь ледяным молотом шестнадцать раз. - Ар приподнялась на коленях. - Смотри. Он увидел заросшие рубцы на ее груди.
- Я трижды теряла сознание. Пока мое сердце не заговорило и не назвало мое истинное имя: Ар. После этого меня отнесли в купальню, обмыли, наложили повязку на раны. И потом один из братьев прижался к моей груди своей грудью. И его сердце заговорило с моим сердцем. И я плакала. Первый раз в жизни я плакала от счастья.
- А меня били семь раз, - заговорила Экое. - Вот... видишь... один большой шрам и два небольших шрамика. А я тогда просто обливалась кровью. Меня взяли на даче. Привязали к дубу. И били ледяным молотом. А сердце молчало. Оно не хотело говорить. Не хотело просыпаться. Оно хотело спать до самой смерти. Чтобы сонным сгнить в гробу, как у миллиардов людей... У меня тонкая кожа. Лед прорвал ее сразу И крови было много. Молот был весь в крови. И когда сердце заговорило и назвало мое настоящее имя - Экое, меня поцеловал стучащий. В губы. Это был мой первый братский поцелуй.
- Поцеловал?
-Да.
- Стучащий?
- Стучащий.
- То есть - стукач? - нервно усмехнулся Боренбойм, глядя в большие глаза девочки.
- Называй так, если тебе удобно, - спокойно ответила Экое.
- Твой цинизм - это броня. Единственная защита от искренности. Которая тебя всегда пугала, - гладила его руку Ар.
- Как только она рухнет, ты станешь не просто счастливым. Ты поймешь, что такое настоящая свобода, - добавила Экое.
Девочка по-прежнему стояла на коленях. По-детски вопросительно смотрела на Боренбойма.
- М-да... наверно... - Он с трудом оторвал взгляд от глаз девочки. - А вот меня стукач не поцеловал. А жаль.
Решительно поправил очки. И неожиданно резко встал. Вода плеснула на женщин.
- Вот что, девочки мои. Подводный массаж мне сейчас не в кайф. Значит, расслабляться мы не будем. Времени у меня нет. Зовите ваших быков. Пусть скажут на правильном русском: сколько, где и когда.
- Здесь нет никаких быков. - Экоc вытерла ладонью лицо.
- Тут только мы и служанка, - улыбалась Ар.
- И еще кошка, - произнесла девочка. - Но она сейчас спит в корзине. У нее скоро будут котята. А можно мне положить руку тебе на грудь?
- Зачем? - спросил Боренбойм.
- Чтобы поговорить с твоим сердцем. Боренбойм вышел из ванны. Взял полотенце. Протер очки. Стал вытираться. Поморщился от боли.
- Значит, быки снаружи. Ясно.
- Снаружи? - Экоc погладила свое плечо. - Там тоже нет быков. Там только березы.
- И снег. Но он уже плохой, - добавила девочка. Боренбойм угрюмо покосился на нее. Обвязал свой худощавый торс полотенцем:
- Где моя одежда?
- В спальне.
Он вышел из ванной комнаты. Оказался в просторном многокомнатном помещении. Богато обставленном: ковры, дорогая мебель, хрустальные люстры, картины старых мастеров. Тихо звучала музыка Моцарта.
Он подошел к окну. Отвел штору зеленого бархата. Глянул: ночной березовый лес, белеющие в полутьме остатки снега. Где-то далеко лаяла собака.
- Что жилаете випить? - раздался женский голос с акцентом.
Он обернулся.
Поодаль стояла таиландка: 42 года, невысокая, некрасивая, полноватая, серый спортивный костюм, синие с блестками шлепанцы на смуглых босых ногах с лиловым педикюром.
- Где спальня? - Боренбойм брезгливо покосился на ее ноги.
- А вот издес, - она повернулась. Пошла.
Он двинулся за ней.
Подвела. Показала морщинистой рукой.
Спальня была небольшой: по стенам индийская льняная ткань с желто-зеленым орнаментом, зеркало с подзеркальным столиком, индийский парчовый пуф, две большие бронзовые вазы по углам, двуспальная кровать под индийским покрывалом. На кровати - аккуратной стопкой одежда Боренбойма.
Он подошел. Взял. Проверил карманы: бумажник, ключи. Мобильный остался в портфеле.
Он надел трусы. Брюки. Вместо разорванной майки была новая.
- Оперативные... - усмехнулся он. Надел майку, рубашку, жилетку. Стал завязывать галстук.
- Можно, я поговорю с твоим сердцем? - раздался голос девочки.
Он оглянулся: голая Ип стояла в двери спальни. На детском теле ее блестели капельки воды.
Покончив с галстуком, он надел ботинки, пиджак. Застегнул две нижние пуговицы на пиджаке. Покосился на себя в зеркало. Вышел из спальни, задев мокрое плечо Ип.
- Что жилаете випить? - Таиландка стояла посередине гостиной.
- Випить, - скривил он губы. - Осинового сока нет?