За хлопотами я почти не смотрела на небо. Но движение звезд не прекратилось, и время текло своим чередом. Тиндала одолела слабость, но лечь в шалаше он отказался и, завернувшись в плащ, уснул прямо под ближайшей сосной; Лальмион с Ниэллином ушли в лагерь Второго дома, врачевать тамошних раненых. Вскоре после того к костру прибежали дети. Мы развлекали их игрой в слова и сказками, пока не вернулись охотники с добычей — косулей и дюжиной рябчиков. Разделывать и готовить мясо на огне всегда было занятием мужчин, но и нам досталось работа — пришлось ощипать и выпотрошить птицу.
Потом мы снова варили похлебку, кормили детей, мыли в реке посуду… Когда мужчины изжарили мясо, мы опять собрались у костра в тесный круг.
Раньше я любила охотничьи трапезы. Набегавшись за день, мы с удовольствием рассаживались у огня, со вкусом вгрызались в сочные куски, запивали еду вином, от которого согревалось тело и радовалась душа. Ловкие охотники наперебой хвастались своими подвигами. Потом кто-нибудь брал в руки лютню и мы пели песни, одну другой веселее и громче; а не то загадывали загадки или состязались, кто смешней изобразит птицу или зверя…
Сейчас было по-другому. Мы утоляли голод молча. Каждого тяготили невеселые думы, и разговоры затихали, не успев начаться. Я пристала было к Алассарэ с расспросами об охоте, но он, обычно любитель поболтать, только буркнул: «Охота и охота. Загнали, подстрелили, да и дело с концом».
Я насытилась сама, разбудила и заставила поесть брата, когда к костру подошли Лальмион с Ниэллином. У целителя вид был уставший, но и только; Ниэллин же, жуткого серо-белого цвета, с темными кругами под глазами, выглядел вконец изнуренным. Тяжело опустившись на землю, он с жадностью припал к фляге с водой, а когда я спросила, голоден ли он — уставился на меня бессмысленным взглядом, будто не понимая, о чем речь.
Я протянула ему кусок мяса. Он вдруг поменялся в лице, вскочил и бросился прочь от костра.
Оторопев, я сунула миску в руки Тиндалу и кинулась за ним.
Ниэллин убежал недалеко. Я нашла его в паре десятков шагов, за большой сосной. Ухватившись за ствол, он корчился в приступе неудержимой рвоты.
— Что с тобой?!
— Уйди… не смотри…
Его прямо-таки выворачивало наизнанку. От острой жалости у меня у самой в животе все свело. Как его можно оставить?
Я сбегала к костру и вернулась с кружкой воды:
— Что они с тобой сделали?
Ниэллин с трудом выпрямился, цепляясь за дерево.
— Я не могу… — прошептал он. — Я чувствую… Это мнимая боль, но… там был один… его ударили ножом… в живот.
Его снова скрутил рвотный позыв. Я подождала, пока он пройдет, дала Ниэллину напиться, а остаток воды слила на руки, чтобы он умылся и скорее пришел в себя. Убедившись, что ему полегчало, я отправилась к Лальмиону. Все во мне клокотало от жаркого сочувствия и от возмущения: чего ради лекарь мучает сына?! Неужто он не может справиться без помощника?
— Не расстраивайся так, девочка моя, — отвечал Лальмион, когда я налетела на него с упреками. — Да, первые пару раз тяжело. Но Ниэллину это не принесет вреда. Так он скорее научится изгонять чужую боль, не принимая ее за свою.
Неужели все лекари такие безжалостные?
— У нас ведь есть целители кроме тебя, зачем еще и Ниэллин?!
— Запас суму не тянет. Поверь мне, девочка, в Серединных Землях ни один лекарь не окажется лишним. Пусть Ниэллин учится сейчас. Потом ему может попросту не хватить времени.
Его слова не сильно ободрили меня. Опять он предлагает ждать от будущего несчастий — да каких!
Однако… раз Ниэллин согласился с таким решением отца… Наверное, мне не стоит отговаривать друга от благого дела?
Он, действительно, вскоре оправился и вернулся к костру. Взгляд его прояснился, лицо вновь обрело живые краски. Но поесть он так и не решился, только вдоволь напился травяного отвара, который приготовил ему Лальмион. Лекарям — как и всем нам — стоило бы отдохнуть и как следует выспаться перед дорогой. Но мы медлили, не желая расходиться, удаляться от тепла и света огня. Всем нам словно было боязно оказаться наедине с темнотой и собственными мыслями.
Ниэллин взял лютню. Пальцы его перебирали струны, создавая печальные, резковатые созвучия. Сначала разрозненные и спутанные, они становились богаче и напевнее, соединялись друг с другом. Вот-вот под руками музыканта из беспорядка родится мелодия…
Я замерла в ожидании этого мига… и вдруг сквозь музыку послышались торопливые шаги и чье-то неровное, шумное дыхание.
Я резко обернулась, но возглас Ангарато опередил меня:
— Что там, брат?!
— Тэлери… Они… у ворот, — невнятно вымолвил Айканаро. Оказывается, это он со всех ног примчался к нам.
— Ой! Они напали!.. — вскрикнула Арквенэн в испуге.
Айканаро покачал головой:
— Нет. Они... выносят наших мертвых.
Узнав такое, разве можно было остаться на месте? Очень скоро мы вперемешку со Вторым Домом столпились у дороги, не решаясь подойти к воротам вплотную — потрясенные, растерянные, оцепеневшие от нового ужаса и горя.
Врата Альквалондэ были распахнуты настежь. На плащах и грубых носилках тэлери выносили убитых и укладывали их на землю, одного за другим. Они не смотрели в нашу сторону, но помнили о нас: под стеной и на стене стояли лучники с наложенными на тетивы стрелами. Мореходы не собирались снова впускать в город живых врагов. И отказали в упокоении мертвым.
Мы стояли неподвижно и тихо. Немыслимо было вмешаться — прервать страшную работу мореходов, устроить над убитыми свару, а может, и новое сражение. Лишь когда последнее тело легло на землю и ворота с лязгом затворились, мы отважились подойти.
Погибших было не меньше сотни. Я никогда не видала столько мертвых тел. Я вообще не видала мертвых так близко — кроме тэлеро, которого зарубили на моих глазах. Теперь я не могла отвести взгляд от пустых, застывших лиц. Все это были нолдор Первого и Второго дома; со многими я была знакома раньше, но сейчас едва узнавала их — до того чужд и непривычен стал их облик. Лица некоторых изуродовали раны; другие лежали, будто живые, с открытыми глазами — но зрачки их потускнели и помутнели. Страдание, гнев, страх изгладились из них — и нестерпимой жутью веяло от этого безразличного спокойствия.
Вокруг поднялся плач, Арквенэн разрыдалась в голос. Я же не могла издать ни звука. Горе, приглушенное будничной суетой, вдруг затопило меня, ослепило, сжало горло, ледяными тисками сдавило сердце… Если бы горе убивало, я, наверное, тут же упала бы мертвой. Но нет.
Спустя миг дурнота прошла, дыхание вернулось, только зрение и слух мне будто застлал вязкий, густой туман, от которого картины потускнели, а звуки стали неясными и зыбкими.
Голоса и стоны вокруг слились в неразборчивый гул. Я видела смутно, как идут вдоль длинного ряда тел Лорды, склоняются над лежащими, касаются их лиц… Как заламывают руки над погибшими их родичи… Как Арафинвэ шевелит губами — наверное, говорит что-то… Но я расслышала лишь: «…упокоить во чреве земли».
Я никак не могла сообразить, что это значит. Тут мужчины Второго Дома стали по двое поднимать убитых и уносить куда-то за деревья. Я побрела следом, спотыкаясь на каждом шагу. Ниэллин нагнал меня, крепко взял за локоть — да так и вел весь медленный, печальный путь через сосновый бор, потом вдоль скалистого основания горы до глубокого черного грота.
Туда, во чрево земли, отнесли всех погибших.
Каждого я провожала взглядом. Они ушли из Тириона, чтобы следовать своим путем, чтобы обрести новый дом в новых землях. Быстро окончился их путь, темным и тесным оказалось жилище!
Кто из нас ждал такого, выступая в поход под громкие речи и пение труб?
Вход в пещеру заложили камнями, чтобы покой мертвых не потревожили ни зверь, ни птица. Погребение завершилось, постепенно затихли рыдания. Но мы не расходились, в молчании ожидая слов наших Лордов.
Они стояли у самой скалы, плечом к плечу — Арафинвэ, печально склонивший голову, и Нолофинвэ, прямой как струна, с жестким, окаменевшим лицом. Он заговорил первым, и голос его был сух и тверд, словно камень, а слова отрывисты и резки: