Еда больше не казалась грубой и безвкусной! Я с удовольствием жевала продымленные сушеные ягоды и подолгу гоняла во рту жесткие волокна мяса. Теперь его черствость была приятна — можно было подольше растянуть удовольствие от еды…
Но голод возвращался, едва я проглатывала последний кусок.
Мысли о еде преследовали меня и наяву, и во сне. Против воли я вспоминала матушкины пироги и печенье, землянику и вишни из нашего сада, жареную на костре рыбу и дичь, которую мы часто ели во время нашего похода. Я глотала слюну, когда Ниэллин и Алассарэ затягивали бодрую песню — ведь такие песни мы пели на праздниках, а какой праздник без застолья? Ночи напролет мне снились домашние трапезы, праздничные пиры, охотничьи перекусы… Увы! Просыпалась я столь же голодной, как и засыпала.
Еще хуже было, что от недоедания мы сильнее мерзли и быстрее теряли силы.
Сберегая топливо, мы гасили лампу, едва закипала вода в котелке. Хижина быстро выстужалась. Во сне мы дрожали от холода, даром, что спали не раздеваясь и, зарывшись под плащи и одеяла, жались друг к другу тесно, как горошины в стручке.
Голодный, холодный сон не приносил бодрости. Поутру мучительно было шевелиться, расправлять окостеневшие руки и ноги, вставать… Огонь лампы, горячее питье и еда худо-бедно возвращали нас к жизни. Но как не хотелось разбирать укрытия и снаряжать волокуши!
Все же мы вылезали на колючий от мороза воздух, проверяли каркас саней, непослушными руками разминали заледенелые ремни упряжи, увязывали поклажу. А потом впрягались в сани и шагали вперед, пусть даже каждая мышца, каждое сочленение, каждая жилка сопротивлялась движению.
Постепенно тело разогревалось, привыкало к ходьбе, и по ровному месту мы с Арквенэн тащили волокушу без чрезмерных усилий. Но на препятствиях она сразу тяжелела — оттягивала плечи, норовила вырваться из рук и, когда мы поднимали ее на очередной гребень, у нас от напряжения ломило спину и дрожали колени.
Мужчины помогали нам. Однако им самим приходилось туго, ведь их поклажа была тяжелее, а голод донимал сильнее нашего. Несколько раз они обходили окрестности в поисках морского зверя, и иногда им попадались отпечатки огромных лап, похожие на медвежьи. Охотники были готовы схватиться и с медведем, но никого не нашли — как будто всякая жизнь покинула бесконечные ледовые поля.
Пришла пора распечатать последние домашние припасы: лембасы и сушеные фрукты. Как восхитительно было их благоухание — запахи муки, масла и пряностей, аромат персиков и яблок! Ароматом мы, взрослые, и довольствовались, подкармливая вкусностями детей. Хоть бы им подольше хватило сил и бодрости духа!
Переходы казались неимоверно длинными. К концу их я уставала до одури, до темноты в глазах. Меня поддерживала лишь мечта об огне и горячей пище. Ради этого стоило еще потрудиться: дойти до места привала, снять с волокуши мешки и, пока мужчины строят укрытие, разжечь лампу и подвесить над ней набитый снегом котелок.
Наконец наступал самый сладостный миг отдыха! Сгрудившись в хижине вокруг горящей лампы, мы разливали по кружкам кипяток и брали свою долю еды. Я старалась выбирать куски поменьше, подсовывая крупные Тиндалу и Ниэллину. Ведь они трудились больше моего. Тиндал каждый третий переход с другими разведчиками прокладывал нам путь, а Ниэллин на привалах допоздна врачевал обмороженных. Правда, у меня не хватало духу отказаться от лишнего кусочка, если они замечали мои хитрости и заново делили еду «по-честному»…
Приглушив голод, мы готовились ко сну — стелили на снежном полу шкуры, выбивали из рукавиц и сапог льдинки и оттаявшую влагу, снимали отсыревшие чулки и вместе с рукавицами подсовывали себе под одежду, чтобы высушить их за ночь собственным теплом. Не больно-то приятно укладываться спать с холодной примочкой на животе! Но тот, кто в походе ленился держать руки и ноги в сухости, рисковал и вовсе лишиться их.
Мы ложились, чтобы опять ночь напролет мерзнуть и смотреть сны о еде. А назавтра нас ждал новый долгий, утомительный переход.
От голода, холода, непосильной работы круг за кругом усталость копилась в теле и в душе. И проявилась в полной мере, когда путь вновь привел нас на искореженный вечным движением, смятый лед.
Между непролазными грудами здесь скрывались участки ненадежных, растрескавшихся льдин. Со всем старанием проводники тропили дорогу в обход опасных мест. Стараясь поскорее миновать буераки, мы еще удлинили переходы, но шли теперь медленнее и порой надолго останавливались, дожидаясь, пока разведчики найдут путь.
Изнуренные трудным походом, многие пользовались этими остановками, чтобы передохнуть — садились или ложились на свои волокуши, а то и просто падали в снег. В первый миг неподвижность казалось сладостной, но вскоре начинал чувствоваться холод, тело пробирала дрожь, руки и ноги немели… Тут нужно было встать и двигаться, хотя бы топтаться на месте. Но некоторые, обессилев, не могли заставить себя шевелиться и быстро впадали в сонное оцепенение.
Поначалу мы не знали, как опасен этот сон. Когда двоих мужчин из нашего отряда не удалось разбудить сразу, товарищи поплотнее завернули их в плащи и шкуры и повезли на волокушах, как раньше везли обмороженных. Каков же был наш ужас, когда, подойдя проведать их, Ниэллин обнаружил, что они мертвы! Во время бесчувственного сна жизнь покинула их вместе с теплом, тихо и незаметно.
Мы не оставили бы живых, но не могли тратить оскудевшие силы на мертвых. Их погребли прямо у тропы, в расщелине ледяного бугра.
Жуткое чувство обреченности охватило меня. Я знала: на нашем пути эта могила не последняя. Прав был Лорд Арафинвэ, когда говорил, что и немногих погибших хватит для скорби! А мы — скольких мы уже схоронили? Кого еще опустим под лед?
Долго ли будет умножаться наша скорбь?
Нет, мы не желали смириться со студеной смертью. Но не могли мы и вернуться. У нас не было иного пути, кроме как все дальше и дальше пробиваться сквозь ледовые дебри. И мы пробивались — брели по перепаханным, вздыбленным льдинам, перелезали через гребни, петляя, обходили участки тонкого льда.
Теперь ясно стало, что Артафиндэ поступил разумно, назначив замыкающими своих младших братьев. Сам он вместе с Артанис и Артаресто возглавлял наш Дом, показывая пример выносливости и стойкости. И они, и предводители других отрядов поддерживали ослабевших, поднимали на ноги упавших, расталкивали оцепеневших — делали все, чтобы никто в пути не отстал. И все же в каждый переход у кого-то рвались постромки или ломались волокуши, кто-то едва плелся из-за боли в сбитых, обмороженных ногах, а некоторые, отчаявшись, уходили с тропы и ложились в снег: смерть от холода представлялась им лучшей участью, чем продолжение мучительного похода. Товарищи брали их на волокуши, везли с собой, если могли… А бывало, что и оставляли, не в силах ни тащить, ни заставить идти самих. Весь народ не мог останавливаться из-за таких. Мы должны были идти вперед во что бы то ни стало.
Ослабевших и отчаявшихся подбирал наш отряд. Поняв, что за дело предстоит, Айканаро и Ангарато подготовились как следует: собрали под своим началом два десятка своих приятелей — парней крепких, выносливых и упорных, а еще освободили несколько волокуш, передав поклажу с них другим. На запасные волокуши укладывали когда груз со сломанных саней, а когда и обессилевших путников, и пустовали они редко.
Ниэллин запасся лекарственной мазью, мягкими тряпицами — остатками наших с Арквенэн юбок — и приспособился врачевать пострадавших чуть ли не на ходу. Еще он обнаружил, что дорожные хлебцы не только питают, но и обладают целебными свойствами: однажды он дал кусочек лембаса истощенной, сильно обморозившейся женщине, чтобы хоть немного приободрить ее. К нашему удивлению, она ободрилась настолько, что встала на ноги и большую часть пути прошла сама, да и раны от мороза у нее зажили куда быстрее, чем ждал Ниэллин.
С тех пор мы стали давать кусочки лембасов не только детям, но и тем, у кого совсем иссякли силы. Жаль только, что запас хлебцев уменьшался все быстрее. И что помочь они успевали не всегда.