Лальмион, шатаясь, брел передо мною. Он то и дело оступался, иногда падал на колени, и всякий раз я боялась, что он уже не встанет. Но он держался.
Только через пару часов Тиндал объявил, что мы миновали опасные места, вышли на прочный лед и теперь можем остановиться на ночевку. Вовремя! Ветер к тому времени переменился, задул навстречу с такой силой, что забивал дыхание в глотку, и каждый вдох отдавался в груди режущей болью. Небо затянуло тучами, а вскоре полетели хлопья снега.
Пока мы ставили шатер, вьюга разыгралась всерьез. За шатром быстро намело сугроб, а рядом с волокушами пришлось воткнуть копья, чтобы обозначить место на случай, если их совсем занесет. Хорошо еще, что снегопад не застиг нас на взломанном льду!
Внутри шатра мы сразу же запалили лампу и, когда чуть потеплело, размотали меховой кокон Алассарэ. Он по-прежнему горел в жару, на прикрывавших раны тряпицах проступили пятна крови и гноя. Правда, едва Лальмион начал ощупывать его, он очнулся. Но лучше бы он оставался в бесчувствии!
Застонав, он схватился за живот, перекатился на бок, и его несколько раз вырвало вонючей бурой слизью. Потом начались пустые рвотные спазмы, столь сильные, что Алассарэ едва мог дышать. Целители схватились за раненого вдвоем; Ниэллин крепко держал его, пока Лальмион, положив ладони ему на живот, пытался унять страшный приступ.
Прошло не меньше получаса, прежде чем Алассарэ, весь взмокший от пота, затих. Но целители весь вечер не отходили от него — снова укутав, по ложке поили водой и непрерывно, меняя друг друга, врачевали руками, чтобы скорее смягчить причиненный тряской вред. У нас не хватило духу останавливать их: Алассарэ был так плох, что еле открывал глаза и вовсе не пытался шутить.
Да и всем нам было не до шуток. После тяжелого перехода руки и ноги у меня отваливались, а от тревоги за Алассарэ не ладилось никакое дело. Я все роняла и чуть не опрокинула котелок с водой прямо на лампу. Тиндал отобрал его, сказав, что сам займется стряпней. А мы с Арквенэн вылезли наружу, забрав испачканные плащ и одеяло. Мы долго возились в снегу, прежде чем оттерли их начисто. Повезло еще, что липкая гадость не попала на медвежью шкуру. Айканаро, который не мог в бездействии смотреть на чужие мучения, то бродил вокруг шатра, подтягивая крепления, чтобы стены не провисали от снега, то принимался откапывать волокуши — освобождал место для нового сугроба. Тиндал внутри звякал посудой и досадливо ворчал. Похоже, умения кашевара давались ему нелегко!
Все же к ночи мы закончили неотложные дела и почувствовали некоторое облегчение. Главное, Алассарэ не стало хуже: жар чуть ослабел, рвота не повторялась. Он немного приободрился и даже смог проглотить размоченный в лечебном отваре кусочек лембаса. Жаль, этот хлебец был последним. Найдись еще хотя бы один, можно было бы уговорить и целителей съесть по крошке. А так Ниэллин едва не испепелил меня взглядом, стоило лишь заикнуться об этом.
Мясо в вареве Тиндала оказалось полусырым, но мы сжевали его, не различая вкуса, и тут же улеглись спать. Только Лальмион остался сторожить Алассарэ, а заодно присмотреть за горящей лампой. Ниэллин попытался было спорить, но уснул на полуслове.
И я провалилась в сон, едва моя голова коснулась подстилки.
Среди ночи я проснулась. Лампа еще горела, но огонек загораживала от меня спина Лальмиона. В шатре заметно потеплело. На провисших, покрытых изморозью полотнищах кое-где виднелись пятна сырости, мне на лицо упала капля. Однако не она разбудила меня — я поняла это, когда снова услышала сдавленный тихий стон.
Алассарэ?..
Нет, он спокойно спит между Ниэллином и Арквенэн, да и остальные не шелохнутся. Тогда кто?
Неслышно, чтобы никого не потревожить, я села и, дотянувшись, коснулась плеча Лальмиона. Вздрогнув, он обернулся, резко поджал под себя босые ступни, пытаясь спрятать их…
Но было поздно. Я увидела, и от ужаса живот у меня скрутило, а в горле встал ком.
Ноги Лальмиона были страшно обморожены. Покрытые багровыми пузырями стопы вздулись, как подушки, на правой кожа лопнула, и из язвы текла кровянистая жижа. Посиневшие, распухшие пальцы торчали жуткими обрубками.
Вот почему он шёл так плохо!
Как это случилось? Наверное, он промочил ноги на битом льду, а потом еще долго стоял на коленях рядом с Алассарэ. И никому не сказал! Он истощен, а значит, уязвимее прочих. И лечить сам себя он не сможет!
— Лальмион… — с трудом выдавила я. — Дай помогу… Давай разбудим Ниэллина!
— Не смей.
Он произнес это шепотом, но так твердо, что я и впрямь не посмела растолкать Ниэллина. Растерянная и напуганная, я таращилась на него... а он был бесстрастен, будто это не его ноги превратились в сплошную мокнущую рану!
— Я скажу Ниэллину сам, утром, — не повышая голоса, продолжал целитель. — Сейчас ему надо набраться сил. У него будет трудный день.
Да! Лальмиону нельзя больше в ущерб себе врачевать Алассарэ. Значит, Ниэллин сам будет заниматься обоими больными. Чем это обернется для него? Таким же истощением и болезнью?
Мысли мои заметались. Как мы пойдем дальше? Лальмион не сможет идти быстро. Он вообще не сможет идти! Нам придется тащить сразу двоих. Мы будем плестись так медленно, что никогда не догоним наш народ. Дойдем ли мы вообще до берега, хоть когда-нибудь?!
Я глубоко вздохнула, пытаясь побороть давящий страх. Не о том я думаю! Сейчас надо как-то помочь Лальмиону. Ему наверняка очень больно, надо хотя бы облегчить боль! Осталась ли у нас мазь?
Мазь осталась, и Лальмион не стал противиться моей заботе. Дрожащими руками я смазывала ему ноги, а на глаза мне набегали жгучие слезы. Все бесполезно! Пальцы омертвели, их придется отсечь, и еще неизвестно, осталась ли живая плоть в стопах. Как Лальмион переживет это? А Ниэллин?
— Не горюй, девочка моя, — тихо прошептал целитель. — Все будет хорошо.
Я помотала головой. Что теперь может быть хорошего?
А Лальмион продолжал безмятежно, и исхудавшее лицо его словно осветилось изнутри:
— Знаешь, как красивы леса моей родины? Березы в молодой листве, словно в кружеве. Дубы выше башен Тириона. Ивы смотрятся в воды реки, словно пышноволосые девы в зеркало. А светлячки на полянах — словно сошедшие с неба звезды… Ты увидишь это, обещаю!
Он мне сказку рассказывает, как маленькой девочке, чтобы развлечь и успокоить! Но я уже не дитя, а его беду не заговоришь ласковыми словами!
— Давай все-таки разбудим Ниэллина! — попросила я жалобно.
Лальмион приложил палец к губам:
— Тш-ш. Не надо, пусть поспит. Мне уже легче. Ложись и ты. Утро вечера мудренее.
Он погладил меня по голове, и на меня навалилась неодолимая сонливость. Я едва доползала до своего места… и тут же оказалась в кружевной березовой роще на берегу медленной реки. Между берез высились могучие дубы, ивы омывали ветви в прозрачной воде, и каждое дерево было усыпано сонмами серебристо мерцающих звёзд.
Утром меня разбудил шорох, хруст снега и летевшие на лицо холодные брызги: кто-то ходил снаружи, отряхивая шатер.
Внутри было темно и тихо. Приподнявшись, я осмотрелась. Рядом со мной не хватало Тиндала, остальные еще спали. В темноте я кое-как разглядела Лальмиона, который неподвижно лежал с краю, с головой завернувшись в одеяло.
Тут же я вспомнила все, что было ночью, и на душу мне легла ледяная глыба.
Пусть он поспит подольше, хоть немного отсрочит свои мучения! И надо сказать о несчастье Ниэллину. Но как не хочется будить его ради такой вести!
Пока я собиралась с духом, в шатер влез Тиндал, весь запорошенный снежной пылью, с котелками в руках.
— Не спишь? — шепнул он. — Зря. Там метет — дальше носа не видать. Никуда мы сегодня не пойдем.
Может, оно и к лучшему. И для Алассарэ, и для Лальмиона покой сейчас куда полезней движения. И, если мы останемся на месте, Ниэллину хватит сил хоть немного подлечить обоих больных!
Не стоило прерывать их сон, пока не будут готовы еда и питье. Мы с Тиндалом тихонько возились на свободном клочке у входа — разожгли лампу, на треноге приладили набитый снегом и льдом котелок. Ползая на коленях с другим котелком в руке, Тиндал зацепился за чью-то сумку, пошатнулся, неловко оперся свободной рукой на плечо Лальмиона. Тут же отпрянул, обернулся извиниться… на мгновение застыл, вглядываясь… и сдернул одеяло.