Лальмион исчез!
На его месте лежал сверток из двух сумок и плаща, прикрытый меховой курткой так, что в темноте казалось, будто там кто-то есть.
— Что за шутки! — от растерянности громко воскликнул Тиндал. — Куда он делся? Один ушел?
Внутри у меня все оборвалось. Я прошептала, цепенея:
— Он не мог. У него ноги обморожены.
— Что?..
Ниэллин, вскинувшись, взглянул на место Лальмиона, а потом впился глазами в меня:
— Тинвэ, что ты говоришь? Где отец?!
— Не знаю! Он обморозил ноги… сильно. Я видела ночью, случайно. Он запретил тебя будить. Обещал сам сказать, утром!
— Тинвэ!..
Никогда еще не слышала я в голосе Ниэллина такого отчаяния и упрека! На мгновение он застыл, сосредоточившись — звал Лальмиона по осанвэ? А потом, не сказав ни слова, натянул сапоги и ринулся наружу.
— Куда ты? Стой! — крикнул Айканаро. — Проклятье!.. Тиндал, за ним!
Оба они в мгновение ока выскочили следом за Ниэллином, едва не опрокинув треногу с котелком. В шатре остались мы с Арквенэн и так и не проснувшийся Алассарэ.
— Не понимаю… Тинвэ, что случилось? Куда делся Лальмион? — дрожащим голосом спросила Арквенэн после долгого молчания.
Я спрятала лицо в ладонях. Понимание обрушилось на меня, лишив сил, движения и речи.
Лальмион ушел, чтобы умереть. Он истратил себя на врачевание Алассарэ. И, когда обморозился, не захотел быть обузой. Не захотел задерживать нас и истощать своими ранами силы Ниэллина.
Поэтому он говорил со мной так странно. Он прощался! А я не догадалась.
Он все продумал: уложил вместо себя тюки, укрыл курткой и одеялом, чтобы мы не хватились его до срока. А сам, полураздетый, ушел в мороз и метель.
Долго ли он брел на больных ногах, прежде чем холод выпил из него последние силы? Неважно. Его уже не спасти. Он ушел не меньше часа назад. Мороз успел убить его. А метель погребла.
И, если Ниэллин, Айканаро и Тиндал будут искать его слишком долго, они сами сгинут в снежной круговерти…
— Тинвэ, не молчи! — взмолилась Арквенэн. — Скажи хоть что-нибудь!
— Он умер, — пробормотала я в ладони.
Арквенэн всхлипнула. Послышался шорох, будто кто-то ворочается, а потом Алассарэ спросил слабым, хриплым голосом:
— Кто умер? Я живой… Что с вами такое? Где остальные-то?
Я открыла лицо. Алассарэ, приподнявшись на локте, с недоумением смотрел на нас.
Арквенэн было просияла, но тут же уголки губ у нее скорбно опустились:
— Лальмион пропал. Тинвэ говорит, он ноги обморозил. Ерунда какая-то! Как он мог уйти?.. Ложись, ложись обратно, тебе же тяжело еще!
— Обморозился и ушел?!
Алассарэ попытался сесть, но тут же, задохнувшись, упал на шкуры. Лицо его свело судорогой, на глазах выступили слезы.
— Тебе плохо? Где болит?! — переполошилась Арквенэн.
Он помотал головой, потом пробормотал:
— Замучил я его. Лучше бы меня медведь сожрал.
— Вот еще! — Арквенэн всплеснула руками. — Кому от этого стало бы лучше?
— Всем.
— Ерунда какая! — она потрогала лоб Алассарэ. — Вроде и жара нет, а будто не в себе…
Алассарэ не ответил. Выглядел он подавленным и мрачным, даром, что ему явно полегчало.
Он корит себя в несчастье Лальмиона, а виновата-то я! Надо было не слушать целителя, а без жалости будить Ниэллина. Он помог бы отцу, удержал бы от отчаянного шага!
Однако… что тогда сталось бы с ним самим?
А что будет с ним — и с Тиндалом, и с Айканаро — теперь? Сколько они будут бродить среди вьюги в поисках пропавшего — пока сами не замерзнут?
Нет, этого не случится! Это будет слишком ужасно! А может, я и Лальмиона похоронила слишком рано? Вдруг он каким-то чудом жив? Вдруг его удастся найти?!
Эта надежда заставила нас с Арквенэн шевелиться: если Лальмиона найдут, мы должны быть готовы отогревать его. Мы сняли с огня готовую похлебку и поставили ее так, чтобы не пролить. Вскипятили в другом котелке воды, подсушили над лампой отсыревшие одеяла и подсунули их Алассарэ под спину — так и ему удобнее, и одеяла не остынут. Хлопоты успокаивали, создавали видимость благополучия — мы все делаем правильно, значит, все будет хорошо...
Боясь разрушить эту видимость, я не смела послать мысленный зов ни Тиндалу, ни Ниэллину. Ответят ли они? И каков будет их ответ?
Прошло немало времени, но метель завывала пуще прежнего, а наши мужчины не возвращались. Уж не заплутали ли они? Надо подать им знак огнем!
Вдвоем с Арквенэн мы с трудом натянули лук Тиндала, нашли сигнальную стрелу с наконечником, обмотанным просаленной тряпицей. Но, только я собралась вылезти наружу и поджечь стрелу, как Тиндал, Ниэллин и Айканаро явились.
Втроем.
У меня опустились руки. Значит, надежды на спасение Лальмиона больше нет.
Они долго топтались у входа, отряхиваясь от снега. Потом в шатер ввалился Ниэллин и, слепо оглянувшись, ничком рухнул на свое место.
Следом влезли Айканаро и Тиндал. Они сразу уселись возле лампы, протянув руки к самому огоньку.
Все было ясно без слов. Но Арквенэн спросила:
— Не нашли?
Тиндал помотал головой.
— Мы сами-то еле нашлись, — угрюмо сказал Айканаро. — Хорошо, Тиндал во льдах как рыба в воде. Дорогу пятками чует. А так… Следов нет, даже наши мигом замело. Ветер так завывает, что не перекричишь. Осанвэ... Только друг друга и слышали. Не дозовешься того, кто уже в Чертогах.
Он немного посидел, молча хмурясь, затем потянулся к котелку с похлебкой, подвесил его над лампой подогреть. Немного погодя Тиндал достал миски, махнул нам, приглашая к трапезе. Окликнул Ниэллина — тот лишь дернул плечом: «Отстаньте!»
Покачав головой, Тиндал разлил похлебку. Арквенэн с миской в руках подсела к Алассарэ, чтобы предложить поесть и ему.
А я не решилась даже заговорить с Ниэллином или мысленно позвать его. Чувство вины сжимало сердце, комом стояло в горле, сковывало и язык, и осанвэ. Почему, ну почему ночью я послушалась Лальмиона? Если бы я сразу сказала Ниэллину, все могло бы сложиться по-другому!
Ели молча. Мне кусок не лез в перехваченное горло, и я вскоре отодвинула плошку. Когда похлебка в ней покрылась пленкой жира, Тиндал забрал ее. А Айканаро, внимательно взглянув мне в лицо, спросил, что же все-таки случилось ночью.
Стараясь не расплакаться и не сбиться, я рассказала, как нечаянно увидела обмороженные ноги Лальмиона, как пыталась помочь, как он дважды запретил будить Ниэллина и обещал поутру признаться сам… Обещал, что все будет хорошо! Я умолчала лишь о том, как он говорил со мной о родных лесах — боялась, что не выдержу и разрыдаюсь. Хватит и того, что у Арквенэн слезы текут ручьем…
Ниэллин не шевельнулся, но по его враз окаменевшей спине я чувствовала, какой болью отзывается в нем каждое слово. И к скорби моей вдруг примешалась горькая обида: за что Лальмион так обошелся с сыном? Отказал ему в праве помочь отцу, в последнем напутствии и прощании!
Рассказ мой был краток. Когда я закончила, в шатре вновь повисла тишина. Айканаро задумчиво смотрел на чадящий огонек лампы. Потом, поправив фитиль, глубоко вздохнул и начал твердо:
— Лальмион совершил подвиг. Он никогда не жалел себя ради других. Не жалел умений и сил, не пожалел и жизни. То, что он сделал, сделано ради нас. И ради тебя, Ниэллин, — чуть громче добавил он.
— Я его об этом не просил, — не оборачиваясь, пробормотал Ниэллин сдавленным, глухим голосом.
— Никто не просил. Он решил сам. Решил остаться здесь, чтобы мы дошли. Мы теперь не имеем права погибнуть. Хоть ползком, а обязаны до берега добраться.
— Скажи это льдам.
— Скажу. А сейчас говорю — плохая благодарность будет от нас Лальмиону, если мы позволим горю лишить нас надежды. Если отдадимся скорби на растерзание!
Ниэллин судорожно вздохнул. Потом, после долгой паузы, произнес ровно: