— Не бойся. Мой долг мне известен. Горе не помешает исполнить его.
— Да я же не о том!..
— Айканаро, погоди, — вмешался вдруг Алассарэ. — Оставь его. Ты все правильно сказал. Просто… надо привыкнуть.
Ниэллин натянул на голову одеяло.
Мы молчали. Наше горе сторонилось слов. Всем нам, покинувшим своих родителей, Лальмион был как отец. Не только Ниэллин — все мы осиротели. И теперь в молчании пытались свыкнуться с тянущей пустотой в сердце. Никакие слова не могли ни выразить, ни заполнить ее.
Сильнее собственной тоски меня мучила безмолвная, безвыходная скорбь Ниэллина. Мучила тем больше, что я не смела приблизиться к нему. Мне казалось, любое мое слово не смягчит, а лишь растравит его горе. Простит ли он когда-нибудь мою невольную вину?
Вьюга не унималась. Выл ветер, по шатру сухо шуршал снег. Время тянулось медленно и уныло. Мы сидели неподвижно, словно нас, как Лальмиона, навеки сковал мороз. Не хотелось ни есть, ни спать, ни занять руки — таким бессмысленным казалось любое дело.
Арквенэн первая переборола оцепенение — достала куртку, которую мы шили для Алассарэ, протянула часть шитья мне. Я с трудом разогнула пальцы, чтобы взять иглу, и поначалу ковыряла ею вяло и неохотно. Однако кропотливая, сосредоточенная работа постепенно увлекла меня и вклинилась между мною и черным горем, не заглушив, но отодвинув его.
Алассарэ, который время от времени вздыхал и ворочался под своей шкурой, вдруг со стоном свернулся в клубок. Тогда Ниэллин сел, подвинулся ближе к раненому, откинул шкуру… Алассарэ попытался отстраниться — Ниэллин сказал тем же безжизненным, ровным голосом:
— Не дури. Лучше бы сразу позвал, как плохо стало.
— Отстань… — прокряхтел Алассарэ. — Само пройдет…
Ниэллин молча повернул его на спину и привычным движением положил руки ему на живот, на едва поджившие багровые рубцы.
Торопливо собрав грязную посуду, я вылезла наружу. Алассарэ нужно побыть без лишних глаз. И невыносимо видеть, как Ниэллин замыкается в своем горе, отгораживается им, будто стеной!
Как разбить эту стену, не причиняя ему новой боли?
Я не знала.
Едва я начала тереть котелок снегом, сухим и сыпучим, как песок, из шатра выбралась Арквенэн, тоже с котелком в руках. Она принялась старательно набивать в него снег, но то и дело поглядывала на меня и вскоре заявила:
— Тинвэ! Прекрати угрызаться. Ни в чем ты не виновата.
— Я не угрызаюсь.
— А то я не вижу, — фыркнула Арквенэн. — И остальные не лучше — глаза прячут, как после Альквалондэ. Будто своими руками Лальмиона жизни лишили!
Она замолчала — наверное, ждала от меня возражений и спора. Но я не отвечала. Спорить было не о чем.
Тогда Арквенэн с жаром заговорила снова:
— А я вот что скажу — никто не виноват! Или, вернее, все виноваты, кто в этот поход пошел. Лальмион с нами наравне. Он ведь сам решал, где быть и что делать. С нами остаться сам решил. И ушел… тоже сам. Я его понимаю, — добавила она. — Не хотела бы я без ног здесь остаться. Лучше уж сразу умереть!
В сердцах она так тряхнула котелком, что половина снега из него рассыпалась. Досадливо поморщившись, Арквенэн принялась заново набивать его.
Я вздохнула. Подруге нельзя было отказать в здравомыслии. Но в ее словах было мало утешения даже для меня. Что уж говорить о Ниэллине…
Когда мы, замерзшие и заснеженные, вернулись в шатер, Алассарэ мирно спал. Ниэллин снова ничком лежал на своем месте, уткнувшись лицом в сгиб локтя. Не понять было, забылся он во сне или в горе. Тиндал перевязывал узлы на истертых ремнях постромок. А Айканаро причесывался. Вернее, морщась и шипя сквозь зубы, драл гребнем клочья волос.
Золотистые волосы его вились сильнее, чем у Артанис, и дома, в Тирионе, лежали по плечам красивой пышной гривой. Здесь же непослушные кудри превратились в обузу, как раньше наши косы: все время норовили растрепаться и запутаться. Видно, Айканаро не брался за них уже несколько кругов, и локоны свалялись под капюшоном в неопрятные колтуны. Гребень увязал в них намертво. Вызволяя его, Айканаро всякий раз расставался с целой прядью.
Смотреть на это не было никаких сил. Я отобрала у него гребень и, зажав в кулаке пучок волос, принялась постепенно расчесывать их, начиная с концов. Прядь за прядью я распутывала безобразные колтуны, а расчесав все, заплела волосы в короткую тугую косицу и крепко связала кожаным шнурком.
— Благодарю, Тинвиэль, — с чувством сказал Айканаро. — Ты меня просто спасла. Без тебя пропала бы моя голова!
Он приобнял меня и по-братски чмокнул в щеку. Послышался сдавленный вздох, я обернулась — и поймала взгляд Ниэллина!
Тот с диким изумлением таращился на нас. А потом, разом помрачнев, вскочил и ринулся вон из шатра.
— Что это с ним? — удивился Тиндал.
Арквенэн хмыкнула:
— Ну спасибо, Айканаро. Обоим удружил.
— Ты о чем? — озадаченно спросил Айканаро. Тут же на лице его проступило понимание, и он пробормотал: — Может, оно и неплохо. Пусть лучше злится, чем бревном лежит.
А я ничего не понимала, кроме одного: надо вернуть Ниэллина! Он не в себе от горя, мало ли что ему в голову взбредет?! И я торопливо выбралась наружу.
По счастью, Ниэллин убежал недалеко. Он на коленях стоял в сугробе рядом с волокушами, ухватившись за полузасыпанное копье, понуро свесив непокрытую голову. Снег белел в его темных, растрепавшихся от ветра волосах.
— Ниэллин! Что ты делаешь? Ты замерзнешь!
— Уйди, — буркнул он, не оборачиваясь. — Иди обратно. К Айканаро.
Тут только я поняла, в чем дело. Он ревнует! И к кому? К Айканаро, который мне как брат. Нашел время и повод!
От жгучей обиды у меня чуть не брызнули слезы.
— И уйду! — выпалила я. — Раз я не нужна тебе, так и скажи!
Ниэллин вздрогнул, но только ниже опустил голову. А я сразу пожалела о своих словах. Его нельзя оставить одного, что бы он ни выдумал в своем умопомрачении!
Подойдя, я отряхнула ему волосы, покрыла голову капюшоном и попросила:
— Вставай. Пойдем в тепло. Нельзя так сидеть.
Он выпустил копье, но не встал, а, обхватив меня руками, прижал к себе и, как ребенок, уткнулся лицом в мою куртку.
— Тинвэ… — голос его звучал приглушенно и невнятно. — Ты правда меня любишь?
— А ты сомневаешься?
Не выпуская меня, он помотал головой, но вслух пробормотал:
— Вдруг ты ошиблась… не поняла… так я тебя не держу.
Впору было снова обидеться!
— Глупости! В чем я могла ошибиться?
— Во мне, — пояснил Ниэллин глухо. — Ты плохо меня знаешь.
На это и сказать было нечего. Мы были знакомы с отрочества. Еще в прежней жизни не раз делили и забавы, и серьезный труд, ссорились и мирились. Вместе преодолели бесчисленные тяготы похода. Обменялись помолвочными дарами… Чего я не знаю о Ниэллине?
А он заговорил так тихо, что мне пришлось наклониться, чтобы расслышать:
— Я сам себя не знал. Не знал, что во мне столько… злости. Вот сейчас, с Айканаро… Понимаю, что дурь. А унять не получается.
Он еще крепче притиснул меня к себе, словно боялся, что я вырвусь и убегу, и продолжал еле слышно:
— Алассарэ детей спас. Мне б его песней славить. А я как подумаю — если б не рана его… отец… жив был бы. Будто он нарочно. И отец… Зачем так? Я вроде умом понимаю, для кого… благодарить должен, прощения просить. Вина-то моя кругом… а сердцем его простить не могу!
Голос Ниэллина прервался. Глубоко вздохнув несколько раз, он выдавил:
— Тинвэ… Во мне тьма. Как ты будешь со мной… с таким?
Бедный! Вот что терзает его — разбуженные горем черные, недобрые мысли. Но зря он думает, что такой один! Разве я лучше? Мне-то надо куда меньше, чтобы обидеться и разозлиться. Даже с Ниэллином — сколько раз я бросалась едкими словами? А сколько раз по пустякам ругалась с Тиндалом или с Арквенэн!
Если же вспомнить Альквалондэ… или день Проклятия…
В Ниэллине ничуть не больше тьмы, чем в любом из нас. Просто тьма набирает силу, когда дух наш слабеет, будь то от страха, смятения или горя.