Правильные слова. Но досадные. Жаль, что Ниэллин не разделил мое воодушевление! С другой стороны, мы так и так остались вдвоем и пойдем сами, по крайней мере, до встречи с нашими. Хуже уже не будет!
Ниэллин думал иначе: озабоченное, хмурое выражение так и не сошло с его лица. Кое-как пристроившись полулежа, он по очереди согрел над лампой руки. Потом взял лютню, тронул струны — те откликнулись грустным созвучием.
Вот бы спел! Тогда и у него, и у меня на душе посветлеет!
Но он, дождавшись, пока звон смолкнет, принялся раскручивать колки и по очереди снимать струны.
— Что ты делаешь?!
Он ответил лишь после того, как бережно свернул каждую струну и убрал в свою сумку
— Кончилась растопка. Совсем. Без огня нам долго не продержаться.
Не успела я сообразить, о чем речь, как Ниэллин с онемевшей лютней выбрался наружу. Вскоре раздался треск.
Я натянула заледеневшую одежду так быстро, что почти не почувствовала холода, и на четвереньках вылезла из-под волокуши.
Стоя на коленях, Ниэллин с каменно-спокойным лицом расщеплял лютню, раз за разом вонзая в нее нож.
Это было неправильно до жути. Он не должен ломать свою лютню! Не он! Он этого не заслужил!
Душа моя трескалась с каждым ударом ножа, и надежда с воодушевлением, словно кровь, вытекала через трещины. Сдержать всхлип не удалось.
Ниэллин вздрогнул, поднял голову… и, выронив нож, кинулся ко мне. Помог встать, обнял:
— Тинвэ, ну что ты? Не плачь! Это — всего лишь лютня. Выберемся, до берега дойдем — я новую смастерю. Что ж поделаешь, сейчас огонь нужнее песен.
Он опять прав. А я виновата! Если бы не моя неуклюжесть, мы не остались бы одни, вместе нашли бы для растопки что-нибудь другое!
— Не плачь, Тинвэ, — ласково повторил Ниэллин. — Моя лютня не стоит твоих слез.
Он легко поцеловал мне глаза и, выпустив, вернулся к своему ужасному занятию: отодрал с ребер пластины лакированного дерева, расщепил на тонкие лучинки, настрогал стружку с грифа, сложил все в мешочек для растопки. Останки — маленькие обрезки дерева — убрал в сумку. Потом поднял голову и, силясь улыбнуться, снова пообещал:
— Сделаю новую лучше старой. Давай поедим, да и выходить пора.
Если он держится, мне тем более не годится раскисать! И я, сморгнув слезы, кивнула.
Котелка для готовки у нас не было, поэтому мы натопили воды прямо в кружках и поели строганины. Потом разобрали укрытие — перевернули волокушу днищем вниз, увязали пожитки: медвежью шкуру и одеяла, три сумки, бесполезные здесь мечи, мешок с едой…
Ниэллин молчал и не открывал осанвэ — наверное, не хотел делиться своими печалями. Будто мне и так не видно, что ему плохо! Я было подступила к нему с утешениями, но он ответил, мягко и непроницаемо: «Не тревожься, Тинвэ. Это только лютня. Со мной все в порядке».
Как лезть к нему в душу, если он не желает этого?
Когда мы заканчивали со сборами, с юга донесся отдаленный протяжный грохот и сотрясение. Ох, только бы лед у нас на пути не разломался окончательно!
Мы выждали немного, но грохот не повторялся, и льдины стояли неподвижно. Ободренные этим видимым спокойствием, мы побрели на юг.
Увы, бодрости мне хватило ненадолго — настолько медленно и трудно мы вдвоем пробирались по изломанному льду.
Все время идти вдоль воды было невозможно: на пути то и дело попадались трещины и нагромождения обломков. Чтобы обойти их, мы заворачивали правее, углубляясь в ледовый лабиринт. Но боязно было далеко отойти от разводья, потерять его из виду и пропустить переправу. Миновав очередное препятствие, мы возвращались к воде — для того только, чтобы через сотню-другую шагов снова упереться в крутую гряду или оказаться на краю расселины.
Ниэллину не доставало чутья Тиндала. В путанице преград он подолгу раздумывал, выбирая дорогу, и все равно часто ошибался и заводил нас в тупик. Приходилось возвращаться по своим следам и пробовать другой путь. Ничто так не раздражало и не выматывало, как бесплодные перетаскивания волокуши взад-вперед! От них я устала куда быстрее, чем от обычной ходьбы.
Заметив, что я еле плетусь, Ниэллин предложил разведывать дорогу налегке, чтобы мне лишний раз не надрываться с волокушей. Я согласилась. Но как же страшно и тоскливо оставаться одной! Дрожа, я топталась возле саней под завывания и стоны ветра. И, чем дольше ждала Ниэллина, тем глубже погружалась в уныние.
Что, если он потеряется, не вернется ко мне? У него нет ни одеяла, ни огня, ни еды. Один, он погибнет неминуемо!
Мы и вдвоем не выберемся отсюда. Будем блуждать в непролазном лабиринте, пока не рухнем в трещину или нас не раздавят взбесившиеся льдины. Хуже того! Тиндал и наши друзья тоже рискуют погибнуть, если не бросят нас, а будут упрямо разыскивать в этих буераках…
Угораздило же нас с Ниэллином застрять! Вольно ему было задержаться из-за лекарской сумки! Вольно было мне упасть в воду! Зря он меня вытащил. Лучше бы дал утонуть. Я бы уже отмучилась, а он не расстался бы с друзьями. Тиндал быстро вывел бы всех на прочный лед, а там и народ догнали бы…
Теперь мы все пропадем из-за промедления Ниэллина и моей неловкости!
Я знала, что мысли эти дурные: ничего не исправят, ничем не помогут и лишь убивают во мне остатки надежды. Но избавиться от них не могла.
Не прибавило радости и дотянувшееся до меня осанвэ Тиндала. Брат огорченно сообщал, что лед на редкость плох и они ползут еле-еле. Судя по тому, что я слышала его хуже прежнего, расстояние между нами увеличилось.
Так я и знала! Их усилия тщетны. Льды не позволят нам встретиться, так и будут растаскивать друг от друга!
Ниэллину я ничего не сказала: не хотелось лишать надежды и его. Он и без того сбился с ног, бегая туда-сюда в поисках пути, да еще меня старался подбодрить — возвращаясь, с улыбкой заглядывал мне в лицо, ласково брал за руку, говорил: «Пойдем, Тинвэ. Проход есть. Через пару сотен шагов будет проще». Предсказания его ни разу не сбылись. Но все же от его слов и улыбки мне становилось легче, и я находила силы брести, кое-как подталкивая волокушу.
Вдобавок меня чем дальше, тем злее терзала стужа. Как ни бил Ниэллин мою одежду, весь лед из нее выбить не удалось, и она держала тепло хуже обычного. Во время остановок промозглый холод пробирал до костей, при ходьбе я не успевала как следует согреться — и к вечеру совсем окоченела. Когда Ниэллин решил встать на ночлег и начал разгружать волокушу, я столбом застыла на месте: от холода и уныния мною овладела тупая, оцепенелая лень. Ниэллин пытался растормошить меня, заставить двигаться — без толку: я не хотела и пальцем шевельнуть и на его уговоры лишь вяло огрызалась.
Тогда он, ругаясь сквозь зубы, стащил с себя меховую куртку и натянул ее на меня прямо поверх всей одежды, прихватил поясом. Сам же, полураздетый, вновь принялся возиться с санями.
Тут я опомнилась.
Что он делает? Наверное, он разгорячен своей беготней. Но мороз и ветер не принесут ему пользы!
— Ниэллин, не мерзни. Возьми свою куртку, мне уже тепло!
Он отмахнулся.
Что ж, не слушает — я сама позабочусь о нем. Но выпутаться из его куртки, тяжелой и тесной, оказалось нелегко. Когда я, вспотевшая от борьбы, стащила ее, Ниэллин уже дрожал.
Я уговорила его надеть куртку. Как и накануне, мы боком взгромоздили пустую волокушу на ледяные глыбы, постелили внутрь медвежью шкуру, заткнули щели сумками.
Ниэллин достал новую растопку. Сухая, пропитанная лаком стружка занялась от одной искры. Мы запалили лампу, натопили в кружках воды, настрогали мерзлого мяса…
Все было как обычно — и по-другому. Казалось, оставшись вдвоем, мы должны были чувствовать особую близость. Однако между нами будто пролегло отчуждение.
Одолев краткую вспышку раздражения, Ниэллин вновь стал терпелив и мягок. Но так и не открыл осанвэ. От этого чудилось, что в душе он обижен или сердит, и во мне против воли шевелилась ответная обида.
Он, наверное, жалеет, что связался со мною, что из-за меня ему пришлось расстаться с товарищами, разбить лютню. Но, конечно, молчит об этом. Напрасно! Я все равно догадалась и согласна: ему есть о чем жалеть — навесил на себя такую обузу!