Что будет с Санарксом?
Хелена бросила взгляд на мать. Та была бледна, у неё текли слёзы, губы изгибались грустно и иронично, но было что-то театральное в том, как она утирала глаза белоснежным платком и сухо принимала утешения от окруживших её дам. Было неясно, играет она или страдает по-настоящему. Быть может, она тоже понимала, что слова — пустой звук? Сочувствие ничего не значило, потому что никому в действительности не было дела, что происходит на душе у них, потерявших родного человека.
Всем было интересно, кто теперь займёт место короля в игре.
Хелена ловила на себе взгляды. Холодные. Оценивающие. Они искали соперника и пытались понять, представляет ли она угрозу. А она сама лишь хотела знать, сможет ли избавиться от гнетущей опустошённости. У неё раскалывалась голова. Горло сдавливало тисками, а накатывающие слёзы обжигали глаза.
Но тогда она сдержалась. Сдержалась, даже когда поймала взгляд Филиппа Керрелла. Долгий, пристальный, он заставил её вздрогнуть, сжаться и спешно отвернуться. Ей было не до него, не до чувств. Она не хотела в них разбираться. Её мир рушился, терял краски, превращая людей в серые, медленно движущиеся силуэты.
С того момента прошёл месяц. Невыносимо долгий, однообразный и ничего не изменивший.
Её мир замкнулся в четырёх стенах. Она добровольно отказалась ото всего: от поездок в город, за границу, от балов или раутов. Чёрное платье и холодное стекло окна — всё, что осталось важным. Ей даже в какой-то момент показалось, что этого может быть достаточно. Упиваться горем, смотреть в серый потолок или вдаль, разглядывая причиняющие боль статуи. Она почти построила новую стену, почти отгородилась, но…
Дверь с грохотом ударилась ручкой об стену. Хелена вздрогнула и прикусила губу. Ногти впились в ладони. Она всё ещё смотрела на мраморный парк, но чувства, накалённые до предела, следили за тем, что происходило за спиной. Шелест юбки и нарочито спокойные, медленные шаги.
Мать хмыкнула.
— Тебе всё равно придётся обратить на меня внимание, милая, — голос её звучал елейно.
— Я обратила. Ты довольна? Ты можешь уйти?
Хелена не оборачивалась.
Скрипнула кровать. Мадам Арт опустилась на неё, закинула ногу на ногу, и юбка снова зашелестела. Недовольным взглядом она окинула комнату и шумно втянула носом воздух.
— Ты не сможешь провести взаперти всю жизнь, Хелена, — проговорила она, качая головой и скрещивая руки на груди, и неожиданно повысила голос: — Откройте, кто-нибудь, наконец, шторы!
В комнату тут же влетела служанка и распахнула шторы на двух окнах. Она хотела подойти и к третьему, но столкнулась с резким взглядом Хелены и испуганно осеклась.
— Ох, убирайся! — раздражённо бросила мадам Арт (девушка выбежала из комнаты) и поднялась.
Она была высокой худой женщиной с чёрными поднятыми в сложную причёску волосами. Вокруг её холодных голубых глаз и тонких, накрашенных тёмно-лиловой помадой губ сетью залегли неглубокие морщинки, которые не могла скрыть уже никакая косметика. В молодости её называли красавицей, но с возрастом черты стали острее, худоба — болезненной, а резкие движения и подрагивающие руки и губы выдавали проблемы с нервами.
Хелена никогда не хотела быть такой же. Она вообще не хотела иметь с матерью ничего общего. Они не выносили друг друга и теперь могли не притворяться.
Поэтому Хелена даже бровью не повела, когда мать оказалась рядом. Не замечать её, не смотреть. Ей было всё равно, что мать от неё хочет. Но та терпеть такое не собиралась: тонкие пальцы с острыми ногтями схватили дочь за подбородок и повернули к себе.
— А теперь послушай, милая моя, — прошипела мадам Арт. — Я терпела твоё поведение достаточно долго. Только в последний месяц я отказывала себе во многом, просто потому что ты бы закатила мне истерику. Не буду упоминать все нервы, потраченные на шестнадцать лет попыток воспитать из наглой девицы леди! — Она сделала ударение на последнем слове и всплеснула руками, отпуская дочь. Хелена мотнула головой. — Только пытаться сделать из тебя что-то — пустое занятие. Гардиан тебя разбаловал. Я говорила ему, что давно было нужно показать тебе твоё место. Жаль, что он этого не сделал вовремя, а теперь уже поздно. Только пойми, Хелена, что многое из того, что он тебе позволял, не сделает тебе добра в жизни.