– Никто не рождается испорченным, – возразила она. – Всему есть причины, были и у вас. Будь живы ваши родители, они любили бы вас и научили отличать добро от зла…
– Милая, это вовсе не так. – Его улыбку подернула горечь. – Мой отец без просыпу пил, а о том, что у него есть дети, почти не вспоминал. У полусумасшедшей матери порядочности было меньше, чем у амбарной кошки, которую мы сегодня подобрали. Никто из наших родственников не хотел брать опеку над парой нищих сорванцов, и нас с Девоном отправили в разные пансионы. Там мы оставались и на каникулах. И я сделался хулиганом, всех ненавидел. Генри особенно меня раздражал: тощий, странненький, того не ест, этого не ест… вечно с книжкой. Эту я стащил из сундука у него под кроватью, потому что понял: его любимая.
Наступило неловкое молчание. Уэстон провел рукой по взъерошенным волосам, но пригладить их не удалось.
– Я не собирался оставлять ее у себя, просто хотелось его подразнить: помахать книжкой у него перед носом, громко прочитать что-нибудь из нее вслух, заставить побегать. А когда я увидел, что написано на форзаце, то просто дождаться не мог случая как следует над ним поиздеваться. А потом прочел первую страницу…
– Где Стивен Армстронг тонет в зыбучих песках, – улыбнувшись дрожащими губами, закончила Феба.
– Именно. И понял, что не усну, пока не узнаю, что случилось дальше.
– Из песков он выбрался, но дальше ему пришлось спасать свою возлюбленную Катриону от крокодилов.
Уэстон хрипловато рассмеялся:
– И все эти страницы были помечены крестиками!
– Я втайне мечтала о герое, который однажды спасет меня от крокодилов.
– А я втайне мечтал быть таким героем, хотя куда больше походил на крокодила. – Словно обратив взор внутрь себя, Уэстон погрузился в давние воспоминания и заговорил наконец: – Я и не представлял, что читать – это так здорово! Словно летишь на ковре-самолете. После этого я перестал дразнить Генри, не мог больше издеваться над ним, а вот поговорить, обсудить книгу хотел.
– Он был бы счастлив! Почему же вы молчали?
– Было стыдно. Очень хотелось оставить книгу у себя, хотя бы ненадолго. У меня никогда не было ни одной собственной книги. – Он помолчал, припоминая. – Как мне нравилось находить ваши пометки напротив любимых сцен! Всего сорок семь поцелуев: я считал, – а потом воображал, что все они для меня.
Фебе и в голову не могло прийти, что эта книга могла так много значить для Уэста Рейвенела – даже больше, чем для них с Генри! Какой же странной бывает жизнь! Она и вообразить не могла, что однажды начнет сочувствовать тому, кого раньше терпеть не могла.
– Были времена, когда эта книга спасала меня от отчаяния, – продолжил вспоминать Уэстон. – Может, это лучшее, что было у меня в детстве. – Губы его скривились в горькой усмешке. – Я долго собирался ее вернуть, но все тянул. Генри тем временем покинул школу, а меня потом мучила совесть: ведь получается, что я вор?
– Когда экземпляр Генри пропал, я подарила ему свой, – сказала Феба. – Так что можете не мучиться угрызениями совести.
– Это ничего не меняет.
– Вы были тогда ребенком, никому не хотели причинить зло. Сейчас Генри бы вас понял. И простил бы, как прощаю я.
Но вместо благодарности Уэстон раздраженно нахмурился:
– Не тратьте на меня свое великодушие, я неисправим. Поверьте, в сравнении с прочими моими грехами это капля в море. Просто возьмите книгу и знайте, что я сожалею о случившемся.
– Я хочу, чтобы она осталась у вас, – возразила Феба. – Как подарок от нас с Генри.
– Боже, не надо!
– Пожалуйста, возьмите.
– Не хочу.
– Хотите!
– Феба… нет… черт…
Она протягивала книгу ему, он отталкивал к ней и в конце концов она полетела на пол, а Феба, потеряв равновесие, пошатнулась и едва не упала. Уэстон поймал ее и притянул к себе.
А потом – не успела она и вздохнуть – накрыл ее губы своими.
Глава 13
Как-то раз, еще ребенком, застигнутая летней грозой, Феба видела, как дождем прибило к земле бабочку. Она, трепеща крылышками, пыталась взлететь, но ничего не получалось: лило, как из ведра. Единственное, что ей оставалось, – сложить крылья, найти убежище и подождать.
Этот человек был и грозой, и убежищем. Он вовлек ее в глубокую, всеобъемлющую тьму, где не было ничего, кроме ощущений – но каких: жар… мягкость… твердость… голод… грубость… шелковая нежность… Она бессильно билась в его объятиях, не в силах понять, чего хочет больше: вырваться или прильнуть к нему теснее.
Как она жаждала этого: твердости и жара мужского тела, прижавшегося к ее телу, знакомого ощущения – и все же совсем незнакомого!