Взрослых поражало, и даже пугало, что в стихах Мишель не было ничего свойственного ее возрасту, по своей зрелости они подходили скорее взрослой женщине, мудрой, поведавшей жизнь.
Когда Мишель сочиняла, или хотя бы декламировала свои стихи, у нее в груди будто открывалась дверь в волшебно-прекрасный мир, ее распирало от какой-то неведомой эйфории и она без устали могла предаваться этому занятии многие часы подряд...
Так продолжалось много лет и вдруг — прекратилось! Поначалу Мишель надеялась, что кризис временный и находила себе отдушину перечитывая то, что было написано ранее, но "период молчания" затягивался. Потом она стала пытаться внести изменения в старые стихи, но прочитав новый вариант убеждалась, что ничего нового она не создала, а просто искалечила прежнее.
Наконец, пустота в душе стала невыносимой и это стало тем болезненнее, что никто не мог понять ее потери: "Ну подумаешь стихи! Не можешь писать — займись чем-нибудь еще!" Ну как объяснить людям, что это может быть очень больно: не иметь возможности писать стихи!!!
Мишель. Спасенная дважды
Мишель не помнила того момента, когда принять горсть таблеток ей показалось хорошей идеей. Очнулась уже в больнице и сейчас лежала в полном одиночестве, обдумывая случившееся. Остатки таблеток еще гуляли в ее крови и считать Мишель адекватной пока было рискованно — от этого состояния ее отделял, пожалуй, не один пузырек едва початой капельницы. Голова «туманилась» и даже о себе думалось почему-то в третьем лице...
Только что, из болтовни в коридоре, она узнала, что винить в своем спасении следует ее любящую мамочку, которая так не вовремя решила навестить дорогую доченьку! Как хорошо сказано: "винить в спасении" — мысленно полюбовалась она новорожденной фразой. Фраза вежливо раскланялась и умаршировала под кровать. Мишель не стала ее останавливать, так как ее заинтересовали выскочившие на потолок злые черти.
Девушка знала, что черти именно злые, потому что они корчили ей рожи и размахивали плакатами с надписями: "Бе-бе-бе! Так тебе и надо!", "Неудачница!", "Фиг тебе, а не стихи!" — дальше она читать не стала, из принципа, и даже закрыла глаза, чтобы уснуть и не смотреть на них. Но так, с закрытыми глазами, ей подумалось, что идея с таблетками была очень себе не плоха. В следующий раз только нужно будет убедиться, что никто не собирается к ней в гости, решила Мишель...
Сон навалился душный и тягостный, но я вдруг почувствовала, что неся покой и облегчение чья-то прохладная ладонь легла мне на горячий лоб, а потом чьи-то ласковые пальцы заботливо убрали влажную прядку, неприятно щекотавшую щеку. "Мама" — подумала я и открыла глаза. Леди, сидевшая у изголовья, не была моей матерью, но смотрела почти что с маминым выражением нежности и тревоги на утонченно-фресковом лице...
С появлением в палате прекрасной незнакомки я почувствовала, что меня больше не мучают ни галлюцинации, ни жар. Нездоровье отступило и захотелось на воздух, в какой-нибудь парк или хотя бы в больничный сквер. Я встала и закуталась в большой, не по росту, байковый, больничный халат.
— Вы ведь погуляете со мной, правда?
С надеждой спросила я незнакомку и облегченно вздохнула, когда та кивнула в ответ. Мне не хотелось, чтобы женщина уходила. Я опасалась, что без нее болезнь может вернуться и тогда — таблетки окажутся единственным выходом.
«Бред,» — подумала я об этих своих мыслях, — «форменный бред! Но все же пусть она не уходит...»
Когда мы вышли в сквер, оказалось, что идет дождь, но мне всегда нравилось гулять под дождем, да и незнакомка совсем не возражала. Мы шли по аллеям, слушали как дождь шуршит по листве и зажмурив глаза подставляли ему лица, и тихонько смеялись переглядываясь как заговорщики. Я точно знала, что не сплю, однако все окружающее будто несло на себе легкий флер нереальности.
«Прекрасно, как сон, — подумала я, — и как же славно, что все же не во-сне!»
Мы уже изрядно промокли и следовало возвращаться под крышу, когда у меня вдруг как будто что-то лопнуло в груди и я заплакала от радости — это родился долгожданный стих.
Я плакала и счастливо улыбалась прижимая кулачок к груди и не замечала, что уже стою на аллее совсем одна, а дождь все шел и шел, и не было ему конца...
Марио
Все было плохо. То есть — вообще ВСЕ! Еще недавно жизнь так щедро меня радовала и была полна радужных перспектив и вот... От радужности осталось только видение лопнувшего мыльного пузыря! Я прямо так и увидел его, после того как ликующий влетел к своему руководителю ансамбля и восторженно, пересказал то предложение, что сделал мне всего несколько минут назад уполномоченный шестого канала.
Невероятный успех, который имели мои выступления на гастролях нашего джаз-ансамбля, наконец, принес свои плоды — меня приглашали для серии выступлений по радио! Карлос Эспозито, с которым я, чуть меньше двух лет назад, заключил свой первый в жизни деловой контракт, расплылся в довольной усмешке:
— Надеюсь, что ты посоветовал ему обратиться с этим вопросом ко мне, — буквально промурлыкал он как сытый кот, — по нашему контракту, ты не имеешь права на какие-либо самостоятельные решения, так что, по поводу аренды моего исполнителя, все должны обращаться только ко мне!
У меня противно похолодело в животе: я вспомнил, как будучи простым пареньком из рабочих кварталов бренчал на мандолине и пел только для родных и друзей и, как я, когда представилась возможность подменять одного из музыкантов популярного ансамбля, не секунды не сомневаясь подмахнул предложенный контракт, даже не потрудившись прочесть его как следует!
Позднее я все же прочел его, но на совершенно кабальные условия только хмыкнул и пожал плечами: на тот момент, чью-то возможность наживаться на себе, я не мог рассматривать серьезно, разве что только гипотетически.
И вот пришла пора расплачиваться за легкомыслие: по контракту о котором мне сейчас напомнил Карлос, почти все деньги, заработанные песнями или игрой на музыкальных инструментах, оседали бы в глубоких карманах Эспозито! Более того — именно он решал позволить ли мне петь где-то еще или запретить. И продолжаться это будет еще долгих восемь лет...
От Карлоса я вышел на ставших какими-то деревянными, ногами, с плохо гнущимися коленями и с мерзкой пустотой "под ложечкой"
Восемь лет! Такой огромный срок, который, будем реалистами, на пике популярности не продержался ни один исполнитель. Значит что? За это время Эспозито хорошенько набьет себе карманы за мой счет, а спустя восемь лет мне только и останется, что подбирать крупицы того, что еще сохранится к тому времени.
А то, что она, эта самая популярность, уже не за горами — это и к гадалке не ходи: на концертах сплошные аншлаги, публика хором скандирует после каждой песни мое имя и полюбившееся всем прозвище, а теперь вот, еще и предложение от «шестого», опередившего, я думаю, всех остальных...
Горечь заполнившую рот просто необходимо было чем-то запить и я свернул в ближайший знакомый бар...
— О! Торридо! Марио Торридо! — тут же загомонили посетители едва я приблизился к барной стойке.
— Марио, Марио, позволь тебя угостить! — ломанулся через весь зал какой-то сильно выпивший парень.
— Знойный! Составь нам компанию! — загалдели его приятели и приятельницы.
Довольно симпатичные приятельницы, к слову. А действительно! Чем не компания на сегодняшний вечер? Не напиваться же с тоски в одиночестве?!
Карлос Эспозито, не по годам обрюзгший и изрядно облысевший брюнет, был еще далеко не стар, но все излишества, которые он щедро позволял себе в молодые годы, сейчас легли отчетливыми отпечатками на его лицо и тело и никто из окружающих, на вид, никогда не дал бы ему реальных тридцати восьми. На его фоне стройный и поджарый Марио, с копной антрацитовых мелких кудряшек на голове и с открытой, искренней улыбкой на все тридцать два белоснежных зуба, казался совсем мальчишкой, хоть и успел уже к своим двадцати двум хлебнуть лиха в рабочих кварталах.