На какой-то момент мне показалось, будто он услышал, но нет. Также и пребывал в беспамятстве.
— Мне… Мне дай, я сама его напою! — внезапно взмолилась маркиза, и отказать матери я не смогла, вручила чашку.
В конце концов, я все сделала, сделала как нужно, разницы, кто именно напоит молодого человека, не было.
Оказалось, была.
Стоило только капле напитка коснуться губ Мануэля, как она захрипел.
— Ах ты, ведьма! — со страхом, яростью и отчаянием напустилась на меня женщина, но мне некогда была объясняться.
Быстро отняла чашку, пока она ничего не сотворила и оттолкнула хозяйку дома одним решительным движением.
Условие было сложным. Не только видеть проклятие могли не все. Не все могли и лечить. Из-за сочувствия матери Мануэля, я едва не погубила его самого… Никогда бы себе не простила этого.
Я быстро заняла место возле больного и принялась поить его сама. Боялась, что и сейчас ему станет дурно, но из моих рук больной принял все.
Облегченного вздоха удержать не удалось.
— На дарпэ[5]… — мягко произнесла я, безотрывно глядя на него. Казалось, понемногу румянец начал возвращаться на любимое лицо.
Но не стоило обманывать ни себя, ни других. Работа для меня только началась.
Из одного кармашка я достала мирру и принялась мазать лоб, шепча заклинания. Создатель простит леди Еву, когда я вновь ей стану.
Нужно, чтобы зло не нашло дорогу назад.
Прикасаясь к Мануэлю, к его лицу, я чувствовала странное, болезненное удовольствие. Никогда мне больше не доведется испытать подобного. Леди не прикасаются к джентльменам, если они не их родственники или же мужья, без перчаток. Такая радость нам недоступна.
Успокоившаяся госпожа маркиза и Теодоро устроились по другую сторону кровати, неотрывно наблюдая за тем, что я делаю. Похоже, до них все-таки дошло, что убивать я не собираюсь.
Через пару часов стало ясно, что дело движется. Дыхание молодого человека стало более спокойным и свободным, на вид он казался практически здоровым. Осталось только то, что не могли видеть чужие глаза. Сама суть злых чар. Пора было избавить и от них.
— Что бы ни делала, сидите тихо и не мешайте! — резко велела я двум гаджо подле меня и достала из-за пояса кинжал.
Блеск стали напугал обоих, но мне не было дела до чужих страхов… На столицу уже опустилась ночь, черная, безлунная. Следовало спешить.
— Меч я держу в своих руках, — произнесла я на цыганском. — И я разрублю этот узел.
И тут зеркало, висевшее на стене в комнате Мануэля Де Ла Серта, засветилось мертвенным зеленоватым светом.
— Никому не разрубить этот узел, — услышала я отчетливо глухой, будто бы потусторонний мужской голос.
Закричала истошно госпожа маркиза и все-таки упала в обморок. Будь моя воля, поступила бы также…
Бросила опустевшую чашку в зеркало я машинально, совершенно не думая. Просто с детства я знала, что именно так лучше всего поступить, если с зеркалами начинает твориться чертовщина.
— Тэ скарин ман девэл![6]
Звучание второго языка, бывшего для меня родным, странным образом придало мне сил. Шувани я или нет, в конце-то концов?
С жалобным звоном посыпались на пол осколки, и все снова стало обычным.
— Никому, стало быть, не разрубить? — ухмыльнулась я с чувством превосходства. — Еще поглядим.
А руки мелко дрожали. Он ведь мог прийти через зеркало, тот колдун, а такие фокусы подвластны только самым могущественным колдунам.
Не так-то легко будет сразиться за жизнь любимого.
Теодоро усадил мать в глубокое кресло и принялся хлопотать над нею. Мануэля он предоставил мне и не стал ничего расспрашивать. Совсем ничего. И за это я была так благодарна ему.
Для того, чтобы прийти в себя окончательно, мне потребовалось несколько минут и пару глотков того отвара, который я приготовила для Мануэля. По-хорошему, следовало еще передохнуть, да вот беда, время уходило как вода. Я должна была спешить.
Снова пришел черед для кинжала, которым я и разрубала нити проклятия, убивавшего Мануэля Де Ла Серта. Лезвие скользило над его кожей, едва прикасаясь. Добрая сталь не сделает зла, если ее держат руки человека, желающего лишь добра.
Когда я разрезала последнюю нить, Мануэль глубоко вздохнул, вздрогнул и потом обмяк.
Я готова была упасть рядом. Силы ушли практически все.
— Мэ тут камал,[7] — тихо прошептала я иберийцу, улыбнувшись. Пусть хотя бы так, на незнакомом языке, пока сам он лежит в беспамятстве, но я скажу о своей любви. Потому что невыносимо жить с такой ношей на сердце.