Послушайтесь моего совета и не нарушайте законов природы без особых на то оснований. Мужчина рождается охотником, женщина — добычей. Так было в течение тысячелетий, и те, кто пытается изменить порядок вещей, обычно вредят самим себе. Вызванная ими буря обрушивается на них же. Вы очень красивы, вы очень умны. Используйте же свой ум для того, чтобы управлять своим сердцем и телом. Пусть они будут слугами вашего разума, а не его господами. Сейчас мой совет, возможно, раздражит вас, но если вы послушаетесь меня, то в старости не пожалеете об этом. Предоставьте мужчинам самим добиваться вашего внимания, леди Каслмейн. Тогда вы узнаете о любви много такого, что пока вам неизвестно.
— О любви мне известно все, — возразила Барбара, и на мгновение Лусиус увидел лицо избалованного ребенка, а не уверенной в себе красавицы.
— Любовь — это нечто неисчерпаемое, — отозвался он. — Существует разная любовь, леди Каслмейн, но только высшие ее формы достойны наших стремлений.
— Откуда вам это знать? Только добиваясь любви, вкушая ее не единожды, а тысячи раз, можно убедиться в том, что это — не то, что вам нужно, пока наконец вы не найдете идеал.
— Вы заблуждаетесь, считая, что идеал можно найти таким образом! — негромко сказал Лусиус. — Неужели вы никогда не любили? Не любили по-настоящему?
Барбара отвернулась, и на секунду выражение ее глаз изменилось.
— Да, один раз, — ответила она тихо. — И это истерзало меня так, что я молилась, чтобы никогда больше такого не чувствовать. Та любовь, которую я ищу теперь, это радость и восторг, когда чье-то сердце бьется в такт с моим, блаженство соединения губ, объятия сильных рук, ощущение пламени, которое разгорается в тебе и разжигает страсть в мужчине, который обнимает тебя.
С этими словами Барбара медленно повернулась к Лусиусу. Казалось, собственные слова пробуждают в ней те чувства, о которых она говорит: глаза ее горели, из полуоткрытых губ вырывалось учащенное дыхание, грудь бурно вздымалась, так что сверкали драгоценные камни, окаймлявшие вырез лифа.
Но в глазах Лусиуса, устремленных на нее, мягкое сочувствие исчезло. Взгляд его стал твердым, как гранит. Он сказал:
— Это не любовь. Для этого есть довольно гадкое название.
Но Барбара не слушала его. Он еще не договорил, а ее руки нежно коснулись мягкого бархата его камзола. Страстно и нежно она прошептала:
— Я хочу тебя! Поцелуй меня, и ты почувствуешь, как сильно я тебя хочу!
Долгие секунды Лусиус оставался неподвижен, а потом сказал:
— Вы делаете ошибку. Вы забыли, с кем вы разговариваете! Вы, леди Барбара Каслмейн, самая знаменитая женщина Уайтхолла, не должны говорить такие вещи разбойнику, человеку, который добывает свое пропитание хитростью. Вы обитаете среди придворных и королей. В Уайтхолле есть люди, которые живут надеждой услышать слова, только что сказанные вами. Но они не для меня. Я умоляю вас забыть о том, что вы их произносили.
Лусиус встал.
— Ваша карета ждет вас, леди Каслмейн, — добавил он. — Лондон будет казаться ужасно скучным, пока вы туда не вернетесь.
Едва он успел договорить, как Барбара тоже вскочила.
— Почему вы так говорите? Почему пытаетесь от меня избавиться? Неужели вы боитесь взять то, что я предлагаю?
— Пусть причина будет именно в этом, — успокаивающим тоном проговорил Лусиус. — Время уже позднее, и вам опасно здесь задерживаться.
— Опасно? Но почему? Чего мне опасаться? Вас?
Она стояла в страшном напряжении, устремив на него пристальный взгляд, словно пытаясь выпытать какую-то тайну, которая скрывалась под спокойной безмятежностью его лица.
А потом она вдруг воскликнула:
— Я вам нежеланна, да? Вы меня не хотите!
— Я этого не говорил, — ответил Лусиус.
— Но это же очевидно! — выкрикнула Барбара Каслмейн. — Я приехала сюда, я сказала вам о своих чувствах к вам, а вы отсылаете меня обратно в Лондон!
— Я забочусь о благополучии вашей светлости.
Барбара издала вопль ярости.
— Ни о чем таком вы не заботитесь! Вы отвергли меня! Вы разбойник, вор, изгой, человек, с которым не стала бы иметь дела ни одна приличная женщина!
— Именно об этом я только что вам напомнил, — отозвался он, нисколько не смущенный ее яростью.
— Но это не правда! — Ее настроение внезапно изменилось. — Вы же не какой-то низкорожденный бродяга, вы маркиз Стейверли, носитель благородного имени и высокого титула! Мы говорим как равные — вы и я, — и все же вы меня отвергли! Вы отсылаете меня прочь, потому что вы меня не хотите. Я здесь в такой же безопасности, как в женском монастыре. Мне ничто не угрожает рядом с вами, лорд Стейверли?
Неужели ваш мужественный вид — это только притворство?
Барбара явно старалась его оскорбить, однако Лусиус оставался невозмутим.
— Вы устали, — заметил он. — Скоро вы обо всем забудете. Давайте оба забудем прямо сейчас об этой ночи и о нашей встрече.
— Но я не желаю ни о чем забывать! Я хотела с вами встретиться и именно для того сюда приехала, В вас есть все то, что я искала в Рудольфе — и не находила. Вы так же красивы и привлекательны, как тот мужчина, которому я когда-то отдала мое сердце. Я могла бы полюбить снова, и на этот раз моя любовь была бы совсем другой, потому что я успела многое узнать.
— Но зачем вам меня любить? — спросил Лусиус. — Вы сами не знаете, что говорите! Позвольте мне уговорить вас ехать домой. Даю вам слово: это было бы осмотрительно.
— А когда это я поступала осмотрительно? Вам так легко от меня не отделаться. Не может быть, чтобы вы на самом деле хотели меня отвергнуть! Дело отчасти в вашем рыцарстве, а отчасти — в желании оставаться незамеченным, потому что вы ведете опасную жизнь.
— Думайте что хотите, но, право, вам лучше было бы уехать и больше не говорить со мной о подобных вещах.
— А если я откажусь?
Барбара приблизилась к нему, а потом неожиданно обняла за шею. Ее губы, горячие, обжигающие, прижались к его губам. Секунду он медлил, но почти тут же осторожно, но решительно Лусиус снял ее руки со своей шеи и отстранился.
— Вы вынуждаете меня говорить прямо, — негромко произнес он. — Я люблю другую. Ту, кого при иных обстоятельствах попросил бы стать моей женой.
Ярость, вспыхнувшая в глазах Барбары, и бешено искривившийся рот мгновенно превратили ее в исчадие ада. Казалось, она сотрясается всем телом. Ее страсть и желание в долю секунды перешли в яростный, неукротимый гнев. Ее руки сжались так, что побелели костяшки пальцев. Она топнула ногой, и темные локоны взметнулись вокруг ее лица.
— Будьте вы прокляты! — бушевала она. — Чтобы вы сотворили со мной такое! Вы единственный! Вы мне за это заплатите. Я добьюсь, чтобы вас повесили на ближайшей виселице, а сама буду стоять под ней и хохотать. Слышите? Я буду хохотать! А потом вас четвертуют, и ваша голова, позеленев от плесени, будет торчать на колу у Тауэра! А я буду ездить мимо и насмехаться над вами. Я ненавижу вас сильнее всех на свете и клянусь всем святым, что за это вас ждет смерть.
Но Лусиус, наблюдая эту вспышку ярости, оставался совершенно бесстрастен. В его взгляде появилась даже какая-то грусть, отчего он перестал быть таким суровым. Только когда она замолчала, чтобы перевести дух, потому что совсем охрипла, он тихо сказал:
— Не сомневаюсь, что все это когда-нибудь случится. Но пока, если вы не желаете удалиться, я вынужден вас оставить.
Вам следовало бы послушать моего совета и уехать отсюда немедленно, пока я еще здесь. В этих лесах я не единственный разбойник, и найдутся такие, которые не будут испытывать почтения ни к вашей особе, ни к вашему имуществу.
Ярость Барбары уже немного остыла, и она вдруг вздрогнула, может, вняв предостережениям Лусиуса. Они вернулись к входу в разрушенную часовню. Чуть поодаль, на дороге, Барбару терпеливо дожидались ее лошади и слуги, которые слишком привыкли к странностям ее светлости, чтобы удивляться тому, что их заставили работать всю ночь почти до рассвета.
При появлении Барбары один из слуг спрыгнул с козел и открыл дверцу кареты. Барбара приостановилась — впервые с того мгновения, как ушла от Лусиуса, — и обнаружила, что он идет следом за ней. На ее лице мелькнуло странное выражение, которое можно было принять за боль поражения, но уже в следующую секунду, увидев его четкие красивые черты, высокий умный лоб и глубоко посаженные глаза, она сжала губы, словно ей трудно было сдержать новую вспышку гнева. Подобрав пышные юбки, она сбежала по пологому склону к своей карете и села в нее.