Меня разбудил бой высоких часов у камина: я проспал до полуночи. Свечи перенесли со стола на рояль — язычки тех, что еще оставались в канделябре, трепетали или уже погасли. За инструментом на стуле, обитом вышитой тканью, сидел молодой человек. Он был спиной ко мне — я не видел ничего, кроме сгорбленных, узких плеч и головы с копной непослушных черных волос, в которых то и дело проглядывали седые пряди. Снаружи донесся шум: фырканье и удары копыт. Посмотрев в окно, я увидел большую карету, запряженную четырьмя жеребцами. Черные днем, под луной они сияли, как полированная сталь.
Таинственный музыкант обратил ко мне худое бледное лицо с горящими глазами и бровями, изломанными, словно хвосты комет. В нем было отчаянье: этот человек ждал приговора, от которого зависела его жизнь. Без какого-либо вступления он начал играть танец духов в заброшенной бальной зале: призраки мужчин и женщин кружились в лавольте и сарабанде, те самые, что смеялись над Сусанной с гобелена, призраки, умевшие любить и ненавидеть. Когда последний аккорд вернул их рой в могилы, он повернулся и прислушался, не прозвучат ли шаги. Было тихо. Он поднял кожаный саквояж, стоявший у стула, и, щелкнув застежками, достал ожерелье, сверкавшее в свете свечей, словно колдовской дождь со снегом. Жемчужины и бриллианты в нем были величиной с орех. Он положил украшение на струны и, после минутного раздумья, заиграл вновь. С каждой новой нотой ожерелье подпрыгивало и звенело — то шли менады с цимбалами. Он снова прислушался, и крупные слезы покатились из глаз. Снял украшение со струн и заиграл мелодию, простую, но с такими нежными переливами, что никто бы не усомнился: это прощальный плач после ночи над телом. Когда он играл, дверь тихо открылась, и я увидел Дину в ночной рубашке: она вцепилась в косяки. Бросила на юношу быстрый взгляд и растворилась во тьме, а потом вернулась, держа в руках сверток белого полотна, источавший запах ароматических трав. Прижимая его к груди, она подошла к музыканту. Ее тень упала на клавиши, и он поднял голову. У обоих вырвался вздох: в его возгласе было обещание любви, счастья и защиты, в ее — агония. Он встал и хотел обнять ее, но она отшатнулась и положила сверток в его протянутые руки.
— Вот наша дочь, — сказала она. — Я родила ее три месяца назад, втайне от всех. Она — единственная память о тебе: все, что у меня было, и я не смела с ней расстаться… Но теперь… теперь, когда я увидела тебя вновь…. прошу, забери ее… и оставь… оставь меня в покое.
— Дина, — настойчиво сказал он, — послушай меня.
— Нет, — прошептала она, — только не снова. Если я уступлю, забуду твою жестокость и снова растаю. Уходи, Джейк.
— Дина, ты должна меня выслушать. Как, во имя всей любви, прошлой и настоящей, можешь ты осуждать меня? Покинув тебя, я обезумел и проболел целый год. Только вчера они отпустили меня. Смотри, я принес тебе фамильные бриллианты. Завтра ты станешь леди Инауслэд.
Он положил мертвую малышку на стол и заключил ее мать в объятия. Дину сотрясали рыдания.
— О, — плакала она, — это было ужасно, но теперь мои горести обернулись счастьем. Только раз не явилась я туда, где ты обещал меня ждать, туда, где ты признался мне в любви — в ночь моих одиноких родов.
Снаружи кони фыркали и били копытами: сгорбленный кучер поглаживал шею подручного жеребца. К дороге липли ленты тумана, и лунный свет превращал ее в белую реку. Несколько совиных семей, словно испугавшись, вылетели из гнезд в полых платанах и с уханьем устремились вдоль просеки.
— Едем, — сказал лорд Джейк. — На заре мы увидим Каммер, где небо подарит нам год счастья за каждую неделю мук. Не трать время на сборы, богатые одежды и белье ждут в карете, я привез тебе много материнских нарядов.
Дина высвободилась из его объятий и пошла за плащом. Пока ее не было, что-то странное и жуткое проступило в чертах Инауслэда. Он хлопнул рукой по лбу. Улыбнулся ее возвращению.
— Дина, — сказал он, глядя в пол, чтобы она не видела его глаз. — Дина, я почти ослеп от счастья. Веди меня.
Правой рукой он прижал к себе мертвую крошку и нес ее, как верующий — святые мощи. Входная дверь тихо закрылась, они сошли по замшелым ступеням и сели в экипаж. Кони резко тронулись, почти заглушив смешок. Лунный отсвет упал на окна кареты, и я увидел, как темная рука судорожно и безжалостно сдавила длинную белую шею.