Произошла какая-то перемена, но к лучшему или к худшему для нее, Лили не знала. Ведь может случиться, что после отъезда Джорджа Нэнси станет вымещать свою злобу на ней.
— Если не возражаете, я допью чай на кухне — у меня там дела… — быстро пробормотала Лили и бочком вышла из комнаты. Кто бы ни победил, она — в стороне. Однако дверь на кухню Лилиан оставила настежь открытой.
— Что же, мама, все прекрасно. Не так ли? — Джордж повернулся к ней.
И Нэнси вдруг улыбнулась, улыбнулась от души, редкой для нее широкой улыбкой. Лицо ее сразу смягчилось, и Джордж почувствовал, как подступил к горлу комок. На несколько секунд его мать вновь стала молодой. Улыбка прогнала выражение жестокости. Такой, видимо, его мать была очень давно, еще до рождения детей. До замужества. До того, как у нее появились все те мужики.
Джордж дорого бы дал, чтобы знать ее в то время!
Его никогда не покидали иллюзии в отношении матери, он жить без них не мог. Не мог примириться с тем, что с самого детства она была для него источником зла. Что совсем еще юной использовала мужиков в собственных целях, и не только мужиков. Что готова была оскорбить кого угодно, даже своих детей.
— Принеси, Джорджи, мои альбомы, они в ящике серванта!
Джордж принес пухлые альбомы и положил матери на колени.
— Сядь у моих ног, и погрузимся в воспоминания!
Джордж все выполнил, как когда-то, когда ее слово было законом.
Нэнси принялась листать альбом, и глаза ее подернулись печалью, а взгляд стал мягким.
— Помнишь эту фотографию, Джорджи?
Приподнявшись на коленях, он увидел себя пятилетним, а рядом — мать, в отдельном, модном в ту пору, купальнике, с вызывающим взглядом, великолепной прической и длинными стройными ногами. Весь вид портил прилепившийся к ногам маленький мальчик с огромным куском сладкой ваты в руке. Тонкие ноги-спички торчали из мешковатых шорт, голова почти наголо острижена, лицо неулыбчивое, серьезное.
Этот день сохранился у него в памяти. Славный день! Счастливый день! Редкий день! Пойманное мгновение, казалось, забилось в груди, будто птица, посаженная в клетку. Джордж вдыхал в себя запах знойного дня, горячего песка, людей. И еще — ослов, сладкой ваты на палочке и маргарина, тающего на сандвичах с джемом. На всю жизнь запомнился ему вкус клубничного джема, перемешанного с песком, которым были перепачканы его руки. Он и сейчас буквально физически ощущал солоноватую морскую голубизну. Это был замечательный день! С самого утра они сели в поезд, приехали вечером, и Джордж уснул как убитый на прохладных, отглаженных простынях. Джордж помнил, как играла улыбка на ее нежном, словно персик, лице, когда, глядя на него сверху вниз, она поцеловала его и пожелала спокойной ночи.
— Это местечко называлось Кэмбер-Сэндз, Джорджи, мальчик мой. Замечательные были денечки! На меня все заглядывались, как на картинку! И вообще… вот такие были денечки!
— Ты и сейчас выглядишь замечательно, мама.
Это была ложь во спасение, но именно ее Нэнси хотела услышать.
— Не то что в молодости, конечно, но для моих лет не так уж и плохо, а?
Нэнси нравилось говорить о себе, она при этом всегда оживлялась, а голос звучал мягко и почти добродушно.
Нэнси перевернула лист и погладила своими старческими руками фотографию, где была снята одна. Только не во весь рост, а до пояса, даже чуть меньше.
Из-под слегка приоткрытых, накрашенных ярко-оранжевой помадой губ видны великолепные белые зубы, волосы цвета темной меди. На фотографии, раскрашенной от руки, оттенки волос и кожи были переданы весьма точно.
— Мне кажется, это было вчера. Фотограф сказал, что с моей фигурой из меня получилась бы отличная фотомодель.
«Да, уж это он знал доподлинно», — подумал Джордж. Этот фотограф, кажется, жил с ними какое-то время. Джордж крепко зажмурился. Тот день ему хорошо запомнился! Они тогда все фотографировались, а потом мать отправила их домой. Ему казалось, будто он видит, как Эдит собирает их, словно овец, усаживает в автобус, а дома готовит им поесть. Мать появилась позже, с этим самым фотографом, крупным общительным человеком с тоненькими, будто нарисованными усиками, и в клетчатом, как у принца Уэльского, костюме. Мать здорово набралась, и фотограф привез ее домой, а еще принес коробку с жареной рыбой и картофельными чипсами, чем сразу завоевал расположение Джозефа и Джорджа, и притащил большую бутылку «Тайзера». Они от души смеялись, когда фотограф рассказывал им всякие истории о своей службе в армии, и с горящими глазами слушали, как он палил в бошей.
Ночью Джордж проснулся от боли в животе: чипсы, рыба и «Тайзер» дали себя знать. Он пошел в уборную и по пути услышал стоны, доносившиеся из спальни матери. Тихонько приоткрыв дверь, мальчик внимательно пригляделся, стараясь понять, кто стонет, и при слабом свете камина увидел на постели мать, совершенно голую. Она стояла на коленях, склонившись над мужчиной. А тот, запустив пальцы в ее длинные жесткие волосы, ворошил их и тянул мать на себя. Стонал он.
— Вот так, Нэнси. Еще, еще, Нэнси!
Мать то поднималась, то опускалась. Вдруг мужчина заметил Джорджа, отстранил Нэнси, натянул на себя простыню. Слишком поздно Джордж заметил, что мать в ярости.
— Пошел вон, паршивец!
Она соскользнула с кровати с перекошенным от злости и выпачканным губной помадой лицом. Длинноногая, она шла к нему, и из ее рта, будто из пропасти, вырывались бранные слова.
Ему тогда было три года.
— А вот еще, Джорджи, взгляни!
Она вернула его к действительности.
— На это платье я чуть ли не целую вечность копила деньги!
Джордж нехотя взглянул на фотографию. Сердце бешено колотилось.
— А что за девушка рядом с тобой?
— Это Рут Эллис, Джорджи.
Он присмотрелся повнимательнее.
— Я работала у нее в клубе. Он назывался «Маленький клуб» и находился в Найте-Бридж.
Нэнси наслаждалась впечатлением, произведенным фотографией на Джорджа.
— Но она держала бордель!
— Нет, Джорджи, мальчик мой, не бордель! Скорее клуб для джентльменов!
Джордж перевел взгляд с фотографии на мать и увидел, как горят у нее глаза. Теперь она решила запугать его своим прошлым, о котором не заикнулась бы ни одной живой душе. Пусть знает, что никакая она не богобоязненная бабушка, изображающая порядочность, а настоящая шлюха, какой была всю свою жизнь. Нэнси понимала, что только так может теперь унизить его, подавить. Он хорошо знал ее, эту лицемерную суку! Он не забыл, как она сживала со свету Эдит, когда та забеременела, как хвасталась всем и каждому, что лишила «падшую» дочь благосклонности. Как прикидывалась перед соседями нищей. А теперь пустилась в воспоминания о своей настоящей жизни, чтобы причинить сыну боль. Джордж с трудом сдержался, чтобы не ударить ее.
По его лицу Нэнси догадалась, о чем он думает, и к ней вернулись злоба и ехидство.
— Однажды кто-то сказал: «Нэнси, да ты ведь сидишь на золотой жиле!» И это была чистая правда! И знаешь, кто это сказал? Брат твоего отца! Я с ним сбежала. Твой отец, Джорджи, вовсе не умер, я его бросила!
— Но ты говорила, что он умер! И я поверил…
Нэнси вновь засмеялась:
— Теперь уж конечно умер. Еще лет десять назад. Мне сообщила об этом полиция. Умер он в однокомнатной квартирке, в Южном Лондоне. Только через десять дней его обнаружили! Эти сукины дети легавые требовали, чтобы я похоронила его за свой счет. Но я их послала подальше! Он был ничтожеством, Джорджи, полнейшим ничтожеством! Даже умереть по-человечески не сумел! До последнего дня жил один!
Джордж с трудом поднялся с колен, ноги совсем онемели. Вдруг он ударил ее. Но осознал это, лишь когда услышал, как шлепнулась рука о ее дряблую щеку, как она заорала, и увидел, как откинулась назад ее голова.
Лили на кухне вне себя от волнения переминалась с ноги на ногу.