- Чушь, - твердо заявила она. - Я и не собираюсь уступать.
- Увы, Лапочка-Душенька, мы не в силах этому помешать. Мы не можем идти против законов нашей страны.
Чушь! Ничего не стоило изменить законы: для этого они и существуют. Она им уже сто раз говорила: павильон представляет для нее большую духовную ценность. В конце концов, партия консерваторов пока еще у власти: кругом друзья. Они могут уладить это пустячное дельце, не беспокоя ее.
Вопрос казался ей закрытым: она давно уже привыкла, что ей не смеют перечить. Поэтому она была просто шокирована, обнаружив, что семья как ни в чем не бывало возобновляет попытку. Они держались очень корректно, были очень предупредительны, заняли учтивую, но твердую позицию: участок должен стать собственностью государства. Какой подарок лейбористской партии в преддверии выборов, если газетчики, только и ищущие повода, чтобы поиздеваться над видными людьми, объявят, что семья одного из членов правительства, одна из известнейших семей в стране, противится строительству новой дороги и хочет провалить проект, призванный содействовать развитию всего региона. Достаточно уже того, что на так называемые "привилегированные классы" обрушиваются с нападками социалисты; никоим образом нельзя лить воду на их мельницу. Павильон был обречен.
- Положение обязывает, - произнес Роланд с тем мастерством говорить банальности, благодаря которому консерваторы считали его одним из надежнейших ораторов своей партии.
Он сделал хитрое лицо - сейчас он превзойдет самого себя:
- Положение обязывает, а в условиях демократии - тем более.
Леди Л. всегда считала, что демократия - не что иное, как манера одеваться, однако было не время их шокировать. Она сделала то, чего никогда с ними не делала: попыталась их разжалобить. Она не представляет себе жизни без предметов, собранных ею в павильоне; о том, чтобы расстаться с ними, не может быть и речи. Ну что же, если она настаивает, предметы можно куда-нибудь перевезти.
- Куда-нибудь перевезти? - повторила Леди Л.
Ее вдруг охватило чувство растерянности, близкое к панике, и она вынуждена была сделать над собой усилие, чтобы не разрыдаться в присутствии этих чужаков. Вновь ей захотелось обо всем рассказать, выложить всю правду, чтобы покарать их за их самонадеянное чванство. Но она сумела сдержаться: это вовсе не было достаточным основанием, чтобы в один миг разрушить дело всей жизни. Она встала, потуже стянула шаль на плечах, обвела собравшихся взглядом и, не сказав ни слова, покинула комнату.
Они остались стоять, немного растерянные и смущенные, пораженные этим внезапным уходом, этой неистовой юностью жеста и взгляда, немного взволнованные даже, несмотря на беспечный и снисходительный вид, которым они щеголяли.
- Не правда ли, она всегда была немного эксцентричной? Бедная Лапочка-Душенька, она не понимает, что время изменилось.
Глава II
Сэр Перси, разумеется, последовал за ней, прилагая такие трогательные усилия, чтобы ее успокоить, - он пойдет к премьер-министру, напишет письмо в "Таймс", выступит против вандализма государственных органов, - что ОНА нежно взяла его за руку и очаровательно ему улыбнулась сквозь слезы. Она знала, что нежные улыбки, которыми она его одаривает, становятся для него великими мгновениями: в жизни и он, вероятно, помнит их все без исключения.
- Моя дорогая Диана...
- Ради всего святого, Перси, поставьте чашку. У вас дрожат руки. Вы стареете.
- Я задрожал бы, даже будь мне двадцать, увидев, как вы плачете. Это никак не связано с возрастом.
- Ну ладно, оставьте чашку и послушайте меня. Я оказалась в ужасном положении... Ну вот, теперь у вас начинают дрожать еще и коленки. Надеюсь, вы не упадете замертво от внезапного испуга. Как у вас с давлением?
- О Боже, как раз на днях я проверился с головы до ног у сэра Хартли. По его мнению, я в превосходной форме.
- Тем лучше. Это поможет вам перенести шок, мой друг, приготовьтесь.
Поэт-Лауреат слегка напрягся: он никогда заранее не знал, какую стрелу она намеревается в него пустить. Так было всегда, и, поскольку он почти неотлучно находился подле нее уже лет сорок, на лице его, как результат, прочно обосновалось выражение нервного трепета. Истина же заключалась в том, что Перси любил страдать: таковы все скверные поэты. Они обожают раны, при условии, что те не будут слишком глубокими, а в случае с Перси сам факт, что их наносит очень знатная дама, создавал у него, кроме всего прочего, сладостное ощущение социального успеха. В остальном же он признавал лишь платоническую и неосуществимую любовь, и если бы она когда-нибудь предложила ему себя, он тотчас сбежал бы в Швейцарию. И тем не менее Леди Л. не находила это смешным. Мужчина, способный любить вас в течение сорока лет, не может быть посмешищем. Просто бедняга цеплялся за добродетель и непорочность с диким упорством истинно утонченных натур, которые испытывают ужас перед реальностью, считая любовь возможной только между душами, и не допускают даже и мысли, что здесь не обойтись без помощи рук и Бог знает без чего еще.
- Вы мне поможете поместить в надежное место предметы, которые". Как бы вам объяснить, дорогой Перси? Очень компрометирующие предметы, но которыми я очень дорожу. Они представляют для меня большую духовную ценность. Хотя бы раз постарайтесь понять. Я же сделаю все возможное, чтобы не слишком пугать вас...
- Моя дорогая Диана, я совершенно спокоен. Я никогда не видел, чтобы вы делали нечто такое, что не было бы к чести вашей репутации и знаменитой фамилии, которую вы носите.
Леди Л. украдкой взглянула на него, и легкая улыбка обозначилась на ее губах. "Ca va etre assez marrant!"[2] - мелькнуло у нее в голове, и она сама удивилась, с какой легкостью вспоминаются некоторые французские выражения, которые ей доводится употреблять так редко.
Они пересекли голубую гостиную: работы Тициана и Веронезе стыли здесь в музейной тишине, которую высокий потолок и внушительные размеры помещения делали особенно тягостной. Это было нечто вроде "God save the King"[3], высеченное в камне и такое же тяжеловесное. Ванбру всегда строил замки так, словно хотел отвести душу, выражая свое отвращение к радости, удовольствию, легкости и свету, и Британским островам просто крепко повезло, что прожил он недостаточно долго и построил недостаточно много, чтобы потопить их в океане тяжестью своих творений.
Леди Л. вела против него насколько мужественную, настолько и бесплодную борьбу, ибо напрасно ее итальянские росписи, ее Тьеполо и Фрагонары пытались придать легкость толстым стенам - Ванбру ее победил; Глендейл-Хауз продолжал оставаться предметом восхищения и гордости англичан, а его архитектура по-прежнему ставилась в пример как подтверждение традиционных добродетелей и достоинств расы. Быть может, она оставалась излишне женственной, несмотра на годы, проведенные в этой стране, а потому и не могла по достоинству оценить величие, монументальность и надежность: талант она предпочитала гениальности и требовала от искусства и людей не спасать мир, а только сделать его чуть приятнее. Ей нравились те произведения, которые можно нежно ласкать взглядом, а не те, перед которыми благоговейно склоняют голову. Гении, целиком посвящающие себя погоне за бессмертным, напоминали ей идеалистов, которые готовы разрушить мир ради его спасения. Она давно уже свела счеты с идеализмом и идеалистами, однако скрытая рана не зарубцевалась, и она до сих пор испытывала по отношению к ним чувство затаенной злобы - un chien de sa chienne - одно из ее любимейших выражений, которое она так и не смогла перевести на английский. Они спустились по большим ступенькам парадной лестницы и вышли на каштановую аллею. Оставалось пройти не более восьмисот метров до павильона, утопавшего в зелени маленьких частных джунглей, которым она позволила расти как им заблагорассудится и касаться которых не имел права ни один садовник. Из множества великолепнейших садов, что ей довелось видеть за свою жизнь, этот дивный уголок был дороже всего ее сердцу. Желанными гостями были здесь сорняки, тропинки заросли колючими кустарниками: исконная сила земли свободно прорывалась здесь наружу каждое лето.