– Глендейл принадлежит к обреченному классу, единственной целью которого в жизни является то, что они называют «святым эгоизмом».
Анетта вздохнула: она не знала ничего более святого. И не потому, что ей претила сама идея ограбления коллекций Дики» совсем напротив, но она считала поистине глупым тратить затем такое богатство на взрывы мостов и эшелонов» убийства министров, печатание листовок и кормление «товарищей», этих товарищей, которые никогда не слушали музыку, не любовались цветком, не оборачивались вслед красивой женщине.
– Конечно, я сделаю все, что ты захочешь, но… Арман… Нельзя ли хотя бы раз оставить деньги себе, отправиться в путешествие, посмотреть мир, быть счастливыми вместе? Почему ты всегда все отдаешь друзьям? Они же ни на что не годны! Только и могут, что болтать да швырять деньги на ветер. Как этот недотепа Ковальский. Он только и сумел, что взорвать собственную мамашу. Ну разве это не смешно?
– Он все делал по инструкции. Такой досадный случай может произойти с каждым.
– Дорогой, давай ограбим этого добряка Дики, но давай оставим хотя бы часть денег для себя. Мне так хочется попутешествовать! Индия, Турция… Только один год, Арман. Потом мы вернемся и переделаем мир. Но прежде я хотела бы его увидеть, пока он еще так прекрасен…
Он смотрел на нее с удивлением: уверенная в себе, элегантная, очаровательная женщина, поигрывая зонтиком, прогуливающаяся в поле среди нарциссов. Как далеко она ушла от той взбалмошной потрепанной девицы, которую он подобрал на улице полтора года назад. Он остановился среди цветов, доходивших ему до колен.
– Послушай меня.
Она повернулась к нему, увидела его посуровевшее, почти враждебное лицо, сдвинутые брови и глаза, неизменно яростные, что всегда проявлялось во внезапной неподвижности взгляда. Она схватила его за руку:
– Прости меня. В тебе вся моя жизнь, Арман. Я сделаю все, что ты захочешь. Я легкомысленна, захмелела от счастья и сама не знаю, что говорю. И потом, я целые дни провожу с Дики, которому на все наплевать, и я просто уже не знаю, на каком я свете. Я уверена только в том, что люблю тебя, как никакая другая женщина никогда не любила.
Арман так сильно сжал ее запястье, что она едва не вскрикнула от боли:
– Послушай меня, Анетта. В тебе есть суровость, и это вполне понятно: ты начала страдать так рано и так глубоко, что у тебя осталось только презрение к страданию, ты больше не хочешь о нем и слышать. Ты прошла такую школу невзгод, что в итоге прониклась ненавистью не только к несчастью, но также и к несчастным. Это хорошо известная защитная реакция, впрочем, именно так буржуазия, вышедшая, кстати, из народа, ожесточилась и окопалась в своей ожесточенности… Но есть одно, чего я не понимаю. Ты говоришь, что любишь меня. Как можешь ты кого-то любить, не любя его таким, каков он есть на самом деле? Как можешь ты любить меня и в то же время просить меня полностью измениться, стать кем-то другим? Если бы я отказался от своего революционного призвания, от меня ничего бы не осталось: ты не можешь одновременно требовать, чтобы я отказался от того, каков я есть, и оставался тем, кого ты любишь. Ты знаешь, быть в моей шкуре нелегко. Нелегко быть Арманом Дени. Очень ненадежно. Бывает, просыпаюсь утром и удивляюсь, что ты еще здесь. Тебе следовало бы быть моей силой, а не пытаться подточить мою волю, мои убеждения. Тебе следовало бы…
Он умолк: в ее глазах стояли слезы. Он смягчился:
– Я могу сказать только одно: если бы человек всегда уступал тому» что есть в нем наиболее человечного, он бы давно перестал быть человеком.
Глава VIII
Вернувшись двумя днями позже, Анетта не без досады отметила про себя, что коллекция золотых скарабеев исчезла. Она нахмурила брови и довольно сухо поинтересовалась, что с ней стало; Дики взглянул на пустую витрину и с невиннейшим видом пояснил:
– О! Я убрал их в сейф моего банка, на некоторое время. Недавно в нашем районе было совершено ограбление, и я бы сильно огорчился, если бы у меня украли эти редчайшие экземпляры. Новые владельцы могли бы переплавить их в золото. Да простит меня Бог!