– За красоту жизни! – сказал он, поднимая бокал. – За человечество без классов, без рас, без партий, без господ, по-братски объединившееся в справедливости и любви.
– Так что там за послание? – строго спросила Леди Л. – Лучше скажите мне все, мой друг, отступать слишком поздно. Говорите, иначе я велю высечь вас так, что вы проклянете все на свете. Что это за пресловутое послание, от кого оно? Я жду.
Платон Софокл Аристотель, казалось, совсем растерялся. Какое-то мгновение он моргал, держа в одной руке графин, в другой – бокал, затем, еще немного поколебавшись, начал говорить с какой-то отчаянной решимостью, как человек, который прыгает в воду, не зная, выплывет он или нет. Двоим из его приятелей – борцам за святое дело, проведшим восемь лет в тюремной камере, – удалось бежать и добраться до Англии, где они надеются найти поддержку и защиту. Ранее им будто бы было дано обещание… Поэтому они решили, что ее светлость, быть может, даст у себя костюмированный бал ровно через две недели… Нечто очень изысканное, очень шикарное, придут, естественно, и дамы, увешанные самыми дорогими украшениями, – один из тех вечеров, что умеет устраивать только ее светлость, – вальсы и фейерверки, паштет из гусиной печенки, шампанское и бутерброды с куропатками, – короче, он никогда не стал бы давать советов, тем более приказывать, простой почтовый ящик на службе человечества, он передает послание, и только… Некоторые оказавшиеся в данный момент без всяких средств к существованию люди могли бы присоединиться к маскараду и…
Он умолк, опустошил еще один бокал хереса, обернулся, явно напуганный тем, что сказал и сделал. Леди Л. быстро соображала. К полному отсутствию страха примешивалось ощущение радостного нетерпения, почти восторга: она вновь увидит наконец Армана, все остальное – суета.
– Это был поистине восхитительный момент, Перси. Я вдруг решила, что все мне будет наконец возвращено. Мы вместе отправимся в Сорренто, или Неаполь, или, может быть, еще дальше, в Стамбул, о котором так красочно рассказывал мне во время одного из ужинов наш посол в Турции. В каике на Босфоре, с Арманом, можете вы представить что-нибудь более упоительное! В моем нынешнем положении я могла дать ему все, окружить его такой роскошью, какую только можно себе вообразить, могла содержать его так, как он того заслуживал, обеспечить ему достойное существование. Разумеется, я хорошо знала, что время от времени придется кого-нибудь убивать – из-за моих связей я бы все-таки предпочла, чтобы это был президент республики, а не король, – придется иногда прерываться, чтобы взорвать мост или пустить под откос поезд, но и это тоже было роскошью, какую я теперь могла себе позволить, ничем особенно не рискуя: никому и в голову не пришло бы подозревать меня. Я на него еще немного дулась: забыть восемь лет одиночества, на которые он меня обрек, было нелегко; воистину, он поступил со мной жестоко, и вы можете, если хотите, обвинить меня в легкомыслии и слабоволии, но я была готова все простить. Сквозь робкие и сбивчивые фразы Громова мне ясно виделись приказы Армана: речь шла о том, чтобы обобрать весь Лондон, лишив его драгоценностей, и мне поручалось составить список гостей. Я словно услышала ироничный голос Дики, нашептывающий мне НА ухо: «Итак, учитывая, что выбора у нас нет, попытаемся хотя бы немного поразвлечься…»
Из концертного зала продолжали доноситься отголоски Скарлатти. Подвыпивший Громов покачивал в такт музыки головой и размахивал своим бокалом. Затем музыка смолкла, и грянули аплодисменты.
– Вы говорите, их двое?
– Двое. Один – высокий.» очень известный человек, другой – совсем низенький ирландец с кривой шеей. Их было трое, но один умер в тюрьме…
– Бедняга, – сказала Леди Л. – Что ж, все это очень интересно. Передайте им, что я подумаю. Жду вас здесь на следующей неделе. Войдете через дверь, не прячась, да оденьтесь получше. Держите…
Она сняла с пальца кольцо и протянула ему.
Он поставил пустой бокал на столик, поклонился и направился к окну. У него было плоскостопие. Перед тем как выйти, он обернулся, вздохнул и вдруг посочувствовал сам себе: