– Был ли он чем-либо обеспокоен? Как это понимать “обеспокоен”? – спросила Вероника Лэнд. – Господи, конечно же, он был обеспокоен своей довольно низкой заработной платой, обеспокоен он был и тем, что нам приходится выплачивать квартирную ссуду, беспокоило его и то, что у нас на всех одна-единственная машина, да и та грозит рассыпаться окончательно в любой момент. А вы спрашиваете, беспокоило ли его что-нибудь? Я просто не понимаю, что вы подразумеваете под словом “беспокойство”?
Мейер с Кареллой быстро переглянулись. Им обоим было совершенно ясно, что напряженная обстановка в комнате может в любой момент прорваться. Вероника Лэнд держала себя в руках буквально из последних сил. Но она, заметив их смущение, тяжело вздохнула.
– Простите, – сказала она уже совершенно другим тоном, – просто я никак не могу понять, что именно вы подразумеваете под “беспокойством”. – Она, кажется, сумела справиться с собой и сейчас в ее тоне не было и тени истерии. – Простите, – добавила она.
– Ну, видите ли... не было ли... не было ли у него каких-нибудь врагов или недоброжелателей, словом, вы понимаете, о чем я спрашиваю?
– Нет, никаких врагов у него не было.
– А среди его коллег по университету не было ли людей, с которыми он ссорился или... в общем, я и сам не знаю, что там могло быть... какие-нибудь серьезные неприятности по службе?..
– Нет, ничего такого не было.
– Не угрожал ли кто-нибудь ему?
– Нет.
– А как насчет его студентов? Не рассказывал ли он о каких-либо ссорах с ними или что-нибудь в этом роде? Не завалил ли он кого-нибудь из студентов на экзамене, да так, что человек этот затаил против него...
– Нет.
– ...обиду, счел это несправедливостью...
– Погодите, было такое.
– И что же именно? – спросил Карелла.
– Да, был такой студент, который не смог сдать ему экзамен. Но было это еще в прошлом семестре.
– Кто же это был? – спросил Карелла.
– Один из студентов, посещавших его семинар по логике.
– Как фамилия этого студента?
– Вертится в голове... Берни... Берни... одну минуточку. Он еще выступал за бейсбольную команду университета, а когда Герби не принял у него зачет, то ему не разрешили дальше играть... Робинсон, да, вспомнила. Его звали Берни Робинсон.
– Так, Берни Робинсон, – повторил Карелла. – И вы говорите, что он играл в университетской бейсбольной команде, правильно?
– Да, он играл в ней еще весной. Это было, понимаете, еще до того, как он завалил у Герби зачет. В прошлом семестре.
– Да, да. Я понимаю. А не знаете ли вы, почему он не принял у него этого зачета, миссис Лэнд?
– Ну это же естественно. Он, он... не написал свою работу. А с чего бы еще мог Герби не поставить ему зачет?
– В результате этого Робинсону не разрешили играть в команде, так ведь?
– Совершенно верно.
– А не считал ли ваш муж, что Робинсон затаил на него обиду?
– Ну откуда же я могу знать это? Просто вы спросили у меня, не было ли такого, кого Герби завалил на экзаменах, и кроме этого Робинсона я никого не смогла припомнить, потому что... Понимаете, у Герби вообще не было врагов, мистер... простите, я забыла ваше имя...
– Карелла.
– Так вот, мистер Карелла, у Герби не было врагов. Просто вы не знали моего мужа, и... и поэтому вы не можете знать, что это был за человек... он... он...
Чувствуя, что она сейчас снова утратит контроль над собой, Карелла постарался побыстрее задать ей первый же пришедший в голову вопрос.
– А вы знакомы с этим Робинсоном?
– Нет.
– Следовательно, вы не можете сказать, высокий он или...
– Нет.
– Понятно. А ваш муж разговаривал с вами о нем, так я вас понял?
– Он просто сказал мне как-то, что пришлось не поставить зачета Берни Робинсону и что это означает, что парень не сможет играть в команде. Он был там подающим, так, кажется, это называется.
– Да, так. Значит, он был в команде подающим?
– Да, – ответила она. – Мне кажется, что я правильно запомнила это: он был подающим.
– А ведь это – одна из основных фигур в команде, миссис Лэнд. Подающий – это основной игрок.
– Да?
– Вот именно. Следовательно, существует возможность того, что помимо самого Робинсона, на вашего мужа мог затаить обиду и любой другой студент за то, что ваш муж нанес существенный урон команде. Разве не так?
– Ничего не могу сказать. Он никогда не говорил об этом, кроме единственного раза.
– А никто из его коллег не вспоминал об этом?
– Насколько мне помнится, нет.
– Вы знакомы с кем-нибудь из его коллег домами?
– Да, конечно.
– И вы не можете припомнить случая, чтобы кто-нибудь из них упоминал о Берни Робинсоне или о том, что муж ваш не принял у него зачета?
– Нет, никогда ничего такого не было.
– Даже в шутку?
– Не было такого.
– А не получал ли ваш муж когда-нибудь анонимные письма с угрозами, миссис Лэнд?
– Нет.
– А телефонных звонков такого же содержания?
– Нет.
– И все-таки вы сразу же вспомнили о Робинсоне, когда я спросил у вас, мог ли кто-нибудь затаить обиду на вашего мужа.
– Конечно, вспомнила. Но это скорее всего потому, что Герби очень мучился из-за этого. Из-за того, что он не принял у него зачет.
– Вы говорите, что это беспокоило его. Он сам говорил вам об этом?
– Нет. Но я-то уж знаю своего мужа. Если бы это не мучило его, он никогда вообще бы об этом не заговорил.
– Но он сказал вам уже после того, как поставил ему неудовлетворительную отметку?
– Да.
– А не можете ли вы сказать, сколько лет этому Робинсону?
– Нет, я не знаю этого.
– А кроме того, что Робинсон посещал семинары вашего мужа, вы еще что-нибудь можете сказать о нем?
– Нет, ничего.
– Следовательно, единственное, что вам известно, это то, что муж ваш не поставил зачет юноше, которого зовут Берни Робинсон и который посещал семинар вашего мужа по логике, а также играл за университет в бейсбол, правильно?
– Да, это все, что мне известно, – сказала Вероника.
– Большое спасибо вам за оказанную помощь, миссис Лэнд. Позвольте выразить вам...
– А еще я знаю то, что мой муж мертв, – сказала Вероника ровным, ничего не выражающим голосом. – Это я тоже очень хорошо знаю.
Университетский городок представлял собой как бы островок науки в напирающем со всех сторон море суровой практической действительности. И объяснялось это странностями и превратностями роста города. В те далекие годы, когда строительство университета еще только планировалось и едва начинало воплощаться в жизнь, окружавший его район считался одним из лучшим в городе. Тут было несколько небольших уютных парков, а роскошные особняки соседствовали с громадами не менее роскошных многоэтажных зданий со швейцарами у подъездов. Но кварталы трущоб все разрастались. И в данном случае они почему-то разрастались именно в сторону университета и в конце концов захлестнули его лавиной бедноты и плохо скрытой враждебности. Однако университету удалось сохранить свою относительную независимость в качестве островка культуры и просвещенности, защищенного кольцом тщательно ухоженных газонов, которые как бы представляли собой непреодолимую границу для представителей иного мира. Студенты и профессура с равной степенью риска выбирались теперь из станции метро и, нагруженные книгами, шагали сквозь враждебные районы, в которых “Острие бритвы” отнюдь не означало названия романа Сомерсета Моэма, а было фактом повседневной жизни. Как это ни странно, но конфликты между окрестными жителями и обитателями университетского городка возникали тем не менее необычайно редко. Случалось, конечно, что у студента по дороге отбирали кошелек, был даже случай, когда одну студентку чуть было не изнасиловали, но эти происшествия были скорее исключением из правила. Обычно же действовало нечто вроде неписанного соглашения, по которому жители окрестных районов и стремящаяся к знаниям молодежь как бы не замечали друг друга и старались не вмешиваться в чужую жизнь или, по крайней мере, свести это вмешательство до минимума.