— Привет, миссис Джонс, не выпьете со мной пива в “Городской таверне”.
Если предложение юного садовника выпить с ним пива и нарушило положенный протокол, она мгновенно восстановила его, проигнорировав услышанное и резко приказав отвезти ее домой. И на всем пути туда ей ничего так не хотелось, как выпить пива в “Городской таверне”. Пожевать соленый кренделек, ощутить в горле холодок любимого пльзеньского.
Вскоре она покинула эту отвратительно безликую квартиру с двумя спальнями и гостиной, в которую никогда не заглядывало солнце, и переехала в немного более веселую и своеобразную, казавшуюся ей и менее одинокой, что было совсем неверно. Надеясь, что это даст детям повод навестить ее. Чего они не сделали. Казалось, решительно никакой благодарности за полученные от нее денежные подарки они не испытывают. Могли бы прислать хотя бы по письму с формальными “спасибо”.
Она чувствовала, как растет отделяющее ее от них расстояние — особенно от Иды, которая училась в далеком университете Западной Виргинии и имела кавалеров в полудюжине городов.
Сын, Хью, должен был через год выйти из Йейла, он состоял там в клубе “Череп и Кости” и играл относительно приметную роль в протестах против допущения женщин в этот университет, в чем она усмотрела еще один выпад против нее. Он даже произнес речь, посвященную особенностям женского поведения — в частности, поведения одной молодой леди, распускавшей сплетни касательно тайных обрядов его клуба, сведения о которых она вытянула из своего изгнанного из “Черепа и Костей” любовника, — это публичное выступление сделало роль Хью еще приметнее.
Став теперь более одинокой, чем когда-либо в жизни, она далеко не раз вдруг ощущала себя даже большей узницей, чем та заоконная девушка в наручниках. Как-то вечером ее даже обуяло искушение позвонить юному садовнику и попросить, чтобы тот свез ее в “Городскую таверну” Бронксвилла — попить пива. Сильнее всего изнывала она в дни университетских уик-эндов и каникул ее детей, дни эти проходили тише тихого, даже без телефонных звонков; дети гостили у отца, который, как говорили, пустился, большое ему спасибо, с новой своей вертихвосткой во все тяжкие и объявил о скорой их женитьбе. В самой последней колонке светской хроники эта парочка описывалась как “кружащая в вихре удовольствий”, там же сообщалась новость совсем свежая: вертихвостка, прежде чем выползти на нью-йоркскую сцену, вовсе не была южной красавицей, состоящей в “Фи-Бетта-Капа”, а служила в отделе невостребованных писем нью-джерсийской почтовой конторы.
Следует все же признать — бывший муж только и располагал, что большим жалованьем, хотя, возможно, и не настолько большим, чтобы перебраться из его не такого уж и дорогого любовного гнездышка на Западной 67-й в роскошные апартаменты на Парк-авеню с их высокой арендной платой. Да еще имея на попечении честолюбивую молодую актрису, несомненную алчную авантюристку, вцепившуюся мертвой хваткой и в Стива, и в собственную актерскую карьеру. К тому же Стив ясно дал детям понять, кто оплачивает их далеко не дешевое университетское образование, и, отказав обоим в карточках “Америкэн экспресс”, которую вертихвостке своей все-таки подарил, выдавал им каждую неделю по сто сорок пять долларов на карманные расходы.
А ей, боже ты мой, приходилось ныне не только оплачивать квартиру, но и отдавать немереные деньги за складское хранение мебели из дома в Скарсдейле. Еще немного, и выяснится, что дешевле будет пустить ее с аукциона или просто кому-нибудь подарить. К тому же теперь у нее не было собственной просторной лужайки, на которой она, смазывая спину цитронелловым маслом, провела столько летних вечеров, а когда комаров было не слишком много, позволяла себе удовольствие пописать на свежем воздухе — бабушка называла это “не спускать азот в унитаз”. И однажды попала под луч фонаря, которым посвечивала из своего окна закованная девушка.
Урезая расходы, она теперь посещала своего аналитика лишь дважды в месяц. И в надежде избавиться от приступов депрессии, насылаемой сузившимися границами существования, собрала библиотечку из книг серии “Помоги себе сам” и старалась проделывать кое-что из рекомендуемого в них. Выяснилось, впрочем, что после отказа от мартини главным ее удовольствием, позволявшим снять напряжение, стали два бокала средней сухости хереса, употребляемых под картофельные чипсы, смесь из разных орешков и магнитофонную запись Элгара — слушая его, она воображала себя сидящей на террасе английского загородного дома и озирающей луга с неспешно пасущимися в них оленями и прочим рогатым скотом, луга, в которых не слышно, как на путях Нью-Йоркской центральной взревывает скорый.