Я выключаю микрофон. Радиокрыса из-за стекла показывает мне большой палец. И заглядывает в микрофонную.
— Лизавета Юрьевна, товарищ Лыков звонил. Просил вас заглянуть к нему в ментовку… Тут же рядом…
— Перезвони майору. Я там ему все внутренние органы своим чихом перезаражу. Если срочно — я дома.
Я снимаю с башки парик и щупаю маковку. Волосня колется как иголками. В стекле я вижу свое отражение. Волосы, конечно, растут. Только будто серой хозяйственной солью присыпаны. Лохматов сказал как-то, что это «седина стрессовая». А Эльвира просто достала с какими-то уникальными подкрасками. Вместо башки у меня не то пьяный еж сидит, не то потертая сапожная щетка присобачена.
— Ну как я тебе? Обрастаю?
— Очень мило, — виляет она. — Вам идет.
Я перебрасываю ей парик. Он у меня расчесан, подвит и выкрашен — в цвет махагон.
— Примерь… Дарю… — заявляю я. — Все. С меня хватит. Я в нем потею, и голова чешется.
— На вашем месте я бы не торопилась.
— Страшна, что ль? Так и на это — плевать.
Я и не догадываюсь, что она уже вошла в город Сомове — еще одна беда на мою голову.
Сидит в лыковском начальственном пенале и хмуро наблюдает за тем, как майор Серега кормит из пакетика кормом вуалехвостов и прочую золоченую рыбью мелочь в новеньком аквариуме. А Лыков журчит:
— Тут у нас в области один. Был в Штатах. По обмену… Так у них в участках у шерифов исключительно аквариумы с рыбками стоят… И специальной музыкой. А знаешь для чего?
— Не знаю.
— Служба-то нервная, почти что как у нас. Они там погоняют гангстеров… Может, даже из русской мафии. Из своих роскошных кольтов постреляют, кого надо, понервничают. И к аквариумам. На рыбок смотреть… Для психологической разгрузки. Я своим сказал тут, а они, балбесы, вот этот ящик из Москвы приперли. С рыбками…
Касаткин катает желваки под скулами. Он выглядит странновато в ментовке — в новехонькой черной форме, с краешком тельняшки, выглядывающей в распахе куртки, эмблемой морской десантуры на рукаве, в черной портупее, в погонах капитан-лейтенанта. Он высок, мощен, плечи в сажень, выгоревшие где-то на солнце добела брови и ресницы и не загорелое, а обожженное солью и зноем красноватое рубленое лицо, как будто сложенное из одних углов.
— Слушай, майор, кончай с рыбками… Это твой город? Вид с набережной?
На столе перед Лыковым лежит яркий измятый детский рисунок. На нем река, кораблики, краны над портом и собор в Заречье. И очень много белых чаек.
Серега чешет затылок:
— Да вроде он самый… А может, и не он… Мало ли ребенку что намалевать вздумается…
— Маша не просто ребенок. У моей дочки исключительно точный глаз. Ей обещают большое будущее. Она не могла ошибиться. И на конверте штамп почтовый — Сомово! Она мне всегда свои рисунки присылала. Потом мы выставку устраивали… Для всего подъезда…
— А где конверт, служба?
— Да у меня там одна дура убиралась… Выкинула… У меня почтовый ящик от подписки лопался. Никто не вынимал…
— Где ж ты был столько? Без Москвы? Если не секрет?
Касаткин дергает щекой.
— Далеко. Бананы возил…
— И какой мощности?
— А это не твое дело. Письмо Машка вкинула где-то тут… У вас…
— Допустим. Ну и когда это было. Когда они тут были?
— Почему — были? Они — есть…
— Допустим… И когда это рисовалось?
— Летом. Возможно, в августе.
— Слушай, гражданин Касаткин. Как там тебя?
— Денис Иваныч. Можно просто Денис.
— У меня тут летом на Волгу из Москвы в неделю до сотни тысяч отдыхающих вываливается, Денис. Когда сезон. В Крым нынче далеко, да и заграница. На Кавказ — дорого, да и сколько там кавказского побережья России осталось. После дележки. А тут сел на электричку. Два часа с лишком. И на песочек… С травкой… И Волга… Километры вниз, километры вверх… Где ж я тебе твою беглую жену найду?
— Она не беглая.
— Тогда чего ты ее ищешь?
— Что-то тут не так, майор. Ну не может она столько молчать. Уже дала бы знать о себе.
— С женой как у вас? Только честно.
— По-всякому.
— Ты только не обижайся. Так, может, от этого твоего «по-всякому» она просто деру дала. Или, опять же, — глаз не делай! — нашла себе еще кого? Все бывает. Вот и молчит… И глаз не кажет…