— Ах, тебе спасибо, детка.
— Да это не мне. Городу. Дровишки-то хоть ничего завезли?
— Ничего… Березовые, сухие. И пилены аккуратно. Только эти торгаши ругали меня страшно. Я, как ты по радио сказала, квитанцию с них стребовала, а они орать: какая такая квитанция? Мы тебе чуть не к печке все по сервису доставили… Расстегивай кошель, бабка! Может, ворованные дровишки?
— Да нет. Теперь этим фирма такая… занимается… От лесничества.
— Чудно… Спокон веку живем среди лесу — и за дрова платить… Раньше мое предриятие, от профсоюза, дрова работникам завозило. Правда, хуже, с сучками, но за бесплатно. Ну, бутылку поставишь мужикам, чтобы с машины скинули, не без этого… И все дела…
— Раньше лучше было, бабушка?
— Хуже? Лучше? Только уважения больше нету… Вот ты смотришь на меня и небось думаешь: что ж это за рухлядь старая? И чего бубнит? Думаешь, думаешь… А про меня даже в газете «Правда» писали… В пятьдесят, пятьдесят… не помню каком году.
— Ну да?
— А как же! Трудовой подвиг рядовой работницы сомовского хлебозавода Ольги Малаховой к какому-то там съезду… Со снимком. Я ведь симпатичная была. Жизненная! Так и летала… Мне даже митинг в тестомесной устроили! С тортом! А нынче что в газетках про одни безобразия, что ящик этот включишь… И пошло — тра-та-та! Да ту-ту-ту… И ничего про людей.
— Как это — ничего? Народу по телику как на базаре, не протолкнешься.
— А… это не люди. Это публика! Как будто нигде ничего толком не делается, но кто-то же для этих выскочек землю пашет, хлеб ро́стит… Поезда ходят… Железяки куют… Это ж не само по себе делается… Я правильно понимаю?
— Допустим, что так.
— Ничего не «допустим». Затоптали работников по самую маковку… Одни, прости господи, юбки до пупа задирают, да очкарики с лысиками толкуют: «Куда идти России?» А она и так идет, никого не спросясь. Идет себе и идет.
— Куда, бабушка?
— Куда, куда? Куда ей назначено.
— Кем? Господом? Или, может, еще кем-то?
— А что ты меня спрашиваешь? При власти ты, а не я. А я так полагаю, что, может, Господу больше и дел нету до нас. Прижал он нас, чтобы очухались… Натворили дел-то… Может, Россия-то сама себе теперь назначает, куда ей идти.
— Что-то в основополагающих указах про это ни словечка.
— И не жди даже! Что они там ни указуют — а как было, так есть, так и будет. Опять кто-то за нас решает, как нам жить положено.
— Это вы и про меня?
Бабулька вдруг звереет. Сверлит меня из-под бровок своими буравчиками.
— А ты что, лучше, что ль? Знаешь, сколько я этой твоей Агриппине заплатила, чтобы к тебе на прием без очереди попасть?! И за эти… твои поганые дровяные копейки расписаться?
Ага, вот с чего она тут ерзает…
Только я ей не верю, конечно. Просто не могу поверить. Смеюсь даже.
— Кому ты платила? Гаше, что ли? Ну, такого просто не может быть.
— Ой-ой-ой! Будто ты и не знаешь, что у тебя на дому еще одна мэрия работает? Да чтоб к тебе попасть, Гашку твою упросить надо, чтобы она в список твой всунула, подсказала, кого тебе принять. Ты же ее слушаешься?
— Так она тут всех знает.
— Вот и дерет со всех! Торгует она тобой, Лизавета Юрьевна.
— Гаша?! Моя Гаша?!
…До дому я несусь, как цапля, по лужам. Ворота и впрямь открыты для свободного доступа в дом. Но в кабинет я не вхожу, услышав голоса, торможу себя в коридоре и ныряю в темную боковуху, где свет никогда не горит, но откуда в проеме хорошо виден дедов стол. Гаша величественно восседает за ним, обложившись бумагами. В солидных очках. У стола стоит Эльвира, владелица салона красоты, проще — нашей парикмахерской, нервно обмахивается газеткой.
Агриппина Ивановна совершенно незнакомым мне голосом делает кому-то втык по телефону:
— Слушай, Марчук, ты зачем отключил воду в парикмахерской? Они с утра открыться не могут. Ремонт? Трубы? А… у тебя всегда трубы! Ну что мне, прости господи, Лизавете докладывать? Ты у нее на ковре давно не был? Соскучился? — Зажав трубку: — Обещается к четырем дать воду.
— Черт с ним… Пусть хоть к четырем.
Гаша бросает в трубку:
— Хорошо, пусть к четырем. И перезвони мне.
Эльвира лебезит:
— Ну, спасибо, Гашенька. И что бы я без тебя делала?
Вынув из кармана, ставит на стол модный пузырь с шампунем и кладет конвертик. Со мздой, конечно. И выходит. Гаша смахивает в ящик стола принесенное. И оборачивается к дивану:
— А у тебя чего?
С дивана поднимается слободская женщина, с лукошком яиц.
Ставит яйца на стол. Гаша просматривает каждое на просвет.
— Свежие, Никитична?