Только сердце молотит как молотом.
Во втором часу ночи я все-таки решаюсь. Вхожу в кабинет. Он лежит на спине, раскинув широко руки, и смотрит в потолок. Лицо каменное. У дивана все так же горит на стуле дедова настольная лампа. От ее стеклянного колпака зеленого стекла в комнате стоит мутный сумрак.
— Касаткин, давайте я вам свет выключу.
Он меня и не слышит. Как будто ушел. Далеко-далеко.
— Поговорите со мной, Денис. Я не знаю, будет ли вам легче, но прошу вас, попробуйте… Пожалуйста… Вы меня слышите?
Та же реакция. То есть — никакой…
— Вам нельзя быть одному. Вам просто сейчас нельзя быть одному. Это же страшно.
Он молчит.
Я уже ничего не боюсь. И ни о чем не думаю. Сажусь рядом с ним на диван. Осторожно касаюсь его щеки.
— Закройте глаза, Денис. И ни о чем не думайте… Пожалуйста…
Все та же пустота в глазах и абсолютная отрешенность.
Я выключаю настольную лампу и проскальзываю под плед к нему.
Шепчу:
— Я теплая, я простая, я добрая… Ты не один. Я с тобой. Обними меня покрепче. Вот так… Вот так, миленький… И еще раз так…
Впервые прорывается отчаянно-судорожный всхлип Касаткина.
— За что?
— Не надо об этом думать, я тебе не дам об этом думать. Сегодня, сейчас больше ничего и никого нет… Есть ты и я… Я и ты… Понимаешь?
Я ухожу от него только под утро.
Мне совсем не стыдно.
И я ни о чем не жалею.
Утром мы с ним завтракаем в кухне. Овсянка. Яйца. Молоко.
Стараемся друг на друга не смотреть.
Я разливаю кофе.
Закуриваю.
— Как завтрак?
— Нормально.
— Прости меня.
— За что?
— Так вышло.
— Ну и что дальше? — спрашивает он вежливо. И я понимаю, что это только ритуальная вежливость. Не больше.
— А ничего. Тебе хоть немного… легче?
— Не знаю.
Звонит мобильник у него в нагрудном кармане. И я вижу, что просто перестаю для него существовать. Он поднимается, смотрит сквозь меня, как сквозь стекло:
— Да, я звонил. Прошу тебя — дай добро на вертолет. Я не хочу больше ждать… Ни часа… Нет, не меньше четырех человек… Эхолот, телекамеру… Главное — свет. Я же говорил, сильное течение, глубина до тридцати, сильное замутнение, видимость почти ноль… Нет, я пойду сам! Добро!
Он уже подтягивает пряжки и застежки кожаной портупеи, когда спохватывается:
— В общем, спасибо тебе за все.
— Ну что ты… В общем, мне это ничего не стоило.
Зажав себя в тиски, я даже целую его на прощание.
В щечку.
Через пару суток, поздним вечером, я сижу на спинке той самой скамьи на набережной. Где я выпендривалась перед ним.
По набережной идут, посвечивая фонариками, Лыков и Ленчик. Освещают меня.
— Ты что тут торчишь как ворона на насесте, Лизавета?
— Ты там был? На яме?
— Да.
— Нашли?
— Да.
— Ну и как они?
— Лучше не спрашивай.
— Ну и куда их?
— А куда всех? В пластик и домой… А дом у них в Москве… И погост, и дом, и все на свете…
— А он?
— Первым на глубину пошел. Ну, скажу тебе, у них и акваланги! Там оцепление стояло из десантуры… на километр. Мужик-то, видно, не простой… А вот машина твоя накрылась: они ее на куски на дне порезали, чтобы добраться… У тебя хоть страховка-то есть?
— Да черт с нею.
Я знаю, что об этом нельзя спрашивать, и все-таки не выдерживаю:
— А он… случайно ничего мне не передавал?
— Да кому мы там нужны, Лиза?
Все правильно.
Лично я — никому.
Глава десятая
УПАКОВКА
В следующий понедельник меня делают. «Пакуют», как выражаются эти областные ребята из служб по финансовым преступлениям. Конечно, они тут ни при чем. Служба есть служба.
Но как наш Серега Лыков проспал их и целый микрофургончик с ОМОНом — не понимаю.
Только гораздо позже я узнаю, что его тоже прихватили прямо в ментовке, чтобы не помешал.
С утра ко мне вторглась наша финдама, хотя мне она была совершенно не нужна.
С утра я никак не могу вытурить из служебного кабинета эту самую «бригадиршу» уборщиц, Мухортову. Она таскает пылесос по кабинету бесконечно.
— Что это с вами сегодня, Алевтина? Хватит гудеть! И так все вылизала.
— Зеркальце вот тут еще, зеркальце… — протирает она зеркало усиленно.
Евлалия-Лялька, моя новая помощница, подавая мне расписание дел, удивляется:
— А что это у нас народищу в коридорах, как никогда… И все какие-то незнакомые… А эту… вы тоже вызывали, Елизавета Юрьевна?
«Эта» — это безмятежная Серафима, которая впирается с кейсом в мой кабинет и, улыбаясь, направляется прямо к моему столу.