— Слушай! Со мной люди здороваться стали! Правда! Раньше мимо смотрели, а теперь даже дети кричат: «Здравствуй, Гоги!»
— Я тебе и «Прощай, Гоги!» сказать могу… И завтра твоя забегаловка будет называться не «У Гоги», а «У Ахмета», а может быть, даже «У Джона»… Хочешь?
— Не хочу!
— Что ж делать-то? Мужики? Ну мужики вы или не мужики? Этому когда-нибудь конец будет?
— Не будет, мадам Шкаликова, не будет.
— Слушай, Максимыч, такие башли… Их же собрать надо.
— Не пудри мне мозги, Гоги. Они все хорошо поняли, зачем и куда их приглашают мои мальчики.
Шкаликова поднимается, вынимает из сумочки толстенную пачку купюр. Швыряет в чемоданчик.
— Пусть подавится! Все никак не нажрется… Крокодил!
Серафима делает пометку в блокнотике.
— Следующий.
А Серега Лыков уже выбирается из «жигуля». Ленчик удивляется:
— Сергей Петрович, у них же только началось…
— Как началось, так и кончится… Все как всегда…
Через пару часов Лыков уже в Москве, в Марьиной Роще, у Дениса Касаткина.
Пловец густо небрит, в старой обвисшей тельняшке, в комнате стоит стойкий запах перегара и курева. Штора на окне оборвалась, но ее никто и не думает подвесить.
Стол заставлен немытой посудой с остатками закусок. Вся стена сплошь заклеена детскими рисунками.
— Я не понимаю, чего ты от меня добиваешься, милиции майор, — зло смотрит на Лыкова Касаткин.
— Уже не майор. Тем более милиции, — замечает хладнокровно Лыков. — С чего я и тут…
— Какое совпадение! Меня тоже выкинули в резерв… Турнули, если честно… Я, видишь ли, не имел права… С использованием огнестрельного… И вообще нарушил все, что только можно и чего нельзя… Включая ношение формы…
— Может, и не имел. Только как его было не использовать? Я тебя понимаю.
— Оставь ты меня в покое. У вас же там… прокуроры есть… суды… для штатских… Вот они пусть и судят.
— Те суды его не возьмут. Выкрутится. А суд будет. Только наш суд, специальный… Я там и местечко хорошее присмотрел… Подальше от города… Там на берегу пароходик такой брошенный… Называется «Клара Цеткин». Была еще «Роза Люксембург», но та уже утонула.
— Ты что, не видишь? Дундук! Я же весь в поминках… Никак не отойду…
— Я не против… Поминай… Только там у нас, кажется, еще не одни поминки на подходе, включая Лизавету.
— А вот это вообще… ни к чему… Ни к чему все это… Все! Проваливай!
Лыков поднимается, взяв со стула, надевает свой служебный плащ без погон, штатскую кепку.
— Ладно, обойдемся, — кашляет в кулак Серега. — Видать, и за Людмилу твою, супругу безвременно утопленную, и дочку Машеньку не тебе этой твари счет предъявлять, а нам. Ничего, предъявим… Прости уж… За беспокойство…
Серега идет из гостиной, цепляясь ногами за пустые бутылки, которые катаются по паркету.
— Не уходи, майор… постой… — вдруг хрипло говорит Касаткин. — Только… не уходи…
Глава двенадцатая
СВОБОДА, БЛИН! СВОБОДА!
Свобода ко мне приходит нежданно-негаданно.
Как говорится, от фонаря…
Так что я еще долго не понимаю, что это она и есть — свобода. На рассвете в камере меня будит все та же юная прапорщица.
— Басаргина, на выход.
— Куда еще?
— С вещами.
— Что они еще придумали?! Никуда я отсюда не уйду!
Надзирательница смотрит мимо меня абсолютно пустыми глазами.
— Давай-давай…
Потом отбирает у меня узелок и пристегивает к себе наручниками.
— С левой ноги… Арш!
Мы с нею долго маршируем какими-то коридорами, потом оказываемся во дворе. Перед тем же фургончиком, на котором меня притаранили из Сомова. Запихивают в тот же стоячий «пенал».
И мы выезжаем.
В полуокошко ни фига не видно, кроме одного — кузов фургончика абсолютно пуст.
Мы едем долго.
Часа три, не меньше. Я только отмечаю по звуку мотора и потряхиванию — это, кажется, асфальт. А вот это трясет как на проселке.
Губы пересохли, и хочется пить.
Мне как-то уже все одно, куда меня везут. Лишь бы скорей кончилась эта мука. Ноги онемели как деревяшки, и хочется в сортир.
Наконец мы проезжаем еще какие-то ворота. И останавливаемся. Я прислушиваюсь. Где-то неподалеку ржет лошадь. Морозно пахнет свежей хвоей.
Прапорщица открывает задние дверцы фургона, отмыкает мой «пенал» и озабоченно спрашивает:
— Не описалась?
— Покуда нет, — шиплю я.
Она снимает с меня наручники и подталкивает к распахнутым дверкам.
— Ножками… Ножками давай…