— Так сколько мне еще с тобой жить-то осталось, Захар? «Ку-ку» три… «ку-ку» четыре… Что-то маловато…
— Сбесилась природа, — отрешенно вздыхает старец. — До зимы всего ничего, а кукуня нажаривает. С чего бы это?
— Да прекратите! Вы! — срывается в ор бледный «вице». — Вы что, ничего не поняли? Чтобы сегодня, понимаете, немедленно… Табачная лавочка была прикрыта. Чтобы там не только следа — и запаху не осталось.
— Как у тебя все просто, Захарий. А упаковку куда? Табак? Там же еще из последней партии тонны две остались.
— Котельная есть — все в топку.
— Какие бабки сгорят! Ах, какие бабулечки! Только ничего не выйдет. А железяки куда? Они ж неподъемные. На двух железнодорожных платформах механику привозили. Полгода линию собирали. Из подвала не поднять… Нет, не вывезти…
— Ну так заварите сваркой все дыры в подвал… Двери… Вентиляцию… Закидайте каким-нибудь хламом. Коптильню раскрути… по новой… Серафима! Забей холодильники мясом. Кто там разберет, что у тебя и где…
— А может, обойдется, Захарий? Сколько раз так было… придут… понюхают… и уйдут…
— Папа… папа… чтобы они уходили, им сколько отстегнуто бывало?
— Ну и этим сунуть… Люди же…
— Эти не возьмут. Это все лазаревские барбосы. И вот еще что? Серафима!
— Да, мой сладенький…
— Со свиданками кончено. Прости, но береженого Бог… Тем более если и за меня возьмутся. В конце концов это же в твоих интересах.
— Так, значит?
— Так… так… Ну, нужно так… Где моя доля? По последней отгрузке?
— У Симки возьми.
Серафима вышвыривает большой бумажный пакет с деньгами прямо под ноги Кочету. Тот, став на колени, быстро собирает рассыпавшиеся пачки. Идет к своей машине, садится за баранку. Развернувшись, «БМВ» уезжает. Под его колесами с треском лопаются желуди.
— Ну вот и все. Наигралась, Симочка.
— Да брось ты. Один он, что ли, на этом свете? Тебе еще играть и играть.
— Ну и подмок со страху. Прямо до подошв обмочился. Чего ж это он своего Палыча так боится. Сам же клялся — друг…
— Да он ведь не губернаторишку этого боится. Он тех боится, кто его на этом месте держит… С кем делится… Кто свое с него стребует… И если накроют его — не простят. Это же такая шайка-лейка… Сколько их? Что мы с тобой знаем? И где, в каких чинах… нам и не снилось… Во! Опять завелась, придура! Рядом где-то…
Старик выкручивает дряблую шею, пытаясь разглядеть в желтеющей листве кукующую птицу.
— Кукушка-кукушка, сколько мне осталось жить… Раз… Два… Ой, папка!
Серафима, подломившись, садится на землю и плачет, уже не стыдясь.
— Кончай! Кукушка что? Дерьмо в перьях. Ты меня слушай. Сколько я тебе прокукую — столько и проживешь! И — вот что… Ты там давай… помягче со своим Степаном… Помягче… Он хоть и дурак, а все — свой. Кто его знает? Может, еще и ему тебя выручать придется? Ты ему там коленочку выстави! Поведи там телесами. Где нужно.
— Учи ученую, — фыркает она.
В спальню из ванной в тот вечер Серафима вплывает в полной штурмовой оснастке: подол прозрачного фиолетового пеньюара нараспах волочится по ковру, сквозь паутинные трусики просвечивает буйное и рыжее.
Степан Иваныч сидит за ее туалетным столиком, еще в костюме, только пиджак снял, сердито просматривает какие-то счета. Серафима со спины закидывает руки белые, ершит ему затылок, такая мурлыка сдобная и горячая…
— Ты что тут все колдуешь, Степ?
— Да по канцелярии… мэрской…
— Может, пора и баиньки?
— С чего это? И восьми вечера нету…
Серафима переливает себя в кровать, поверх покрывала, хрипловато посмеивается:
— Недотепа ты, а не Степа… Что-то меня совсем забросил…
— Я? По-моему, это ты каждую ночь на диван в гостиную удираешь.
— Ну ты же храпишь, дурачок… Ну что ты смотришь? Иди уж… Пока Кыськи нету… Да ты глазки-то разуй! Хоть погляди-то… Ну как я тебе сегодня?
Степан Иваныч разглядывает ее, протерев очки бархоткой.
— Как в стихах, Сима.
— Каких стихах?
— А ты что, думаешь, я в моем строительном только чертежи читал? Дай вспомнить! — Он уже не скрывает невеселой иронии. — «Дева, для победы вящей, с ложа пышного восстав, изогнула свой изящный тазобедренный сустав…»
— Дурак!! — срывается она.
— Вот так и давай, Сима… Так оно мне как-то привычней.