— Это я-то посол?
— А почему нет? Я Зиновия на дипломата обучаться три раза пихал. Ни одного экзамена не сдал, мерзавец. Или не хотел сдать? Утруждаться? И так как сыр в масле катался…
— Да уж голову драл будь здоров. Пацанов в упор не видел. Как же! Тоже Щеколдин!
— Вот он мне и поднес… фигуру… тоже — Щеколдин! Ну, земля тебе пухом, Маргарита. Светлая тебе память. И прощай. Когда еще свидимся?
— Чудно как-то: сколько себя помню, ты по городу… с палочкой. Все с тобой здороваются.
— Отздоровался я. Тут мне теперь станция «Уноси ноги». Настоящий «мотай-город».
— А может, обойдется?
— Была бы живая Ритулька, мы бы, конечно, от всего отбились. А Серафиме мне веры нету: у нее вся жизнь под юбкой. Сдаст она меня — не задумается. Когда придут. А ведь придут. У тебя еще в этой штуке патрончики остались?
— Запаска есть… Рожок…
— Тогда давай, милый… Задами да огородами… Еще в одно местечко заскочим.
— Какое еще местечко?
— К Лизавете… Под ихний обрывчик. И через сад. Сад у них здоровенный — кто там тебя увидит? Двери они не запирают, а спит она в кабинете, на диване. Там и Ритка спала. Через веранду и сразу налево. У тебя это славно получается. Прямо сплошной Голливуд. Тырк-тырк — и нет делов.
Чуня рассматривает свой защитный шлем с волчьей мордой, начищает его рукавом косухи.
— Значит, говоришь, в Москву? Ну, смех…
— Ты чего это, паря?
— Да так… По дипломатической, значит, части?
— Что-то ты мне не нравишься, Чуня.
— Ты мне, дед, тоже. И я тебе не Чуня, а Чугунов. Только баб мне мочить в постелях и не хватало. Значит, так: тебе — налево, мне — направо. Все. Вали от меня подальше, «родной». А с меня хватит.
Чуня лупит башмаком по пускачу. Мотор чихает.
— Ты знаешь, какая у меня с младых годков кликуха, Чугунов? Шило. А почему — не догадываешься?
— Нет.
Чуня удивленно следит за тем, как старец ловким движением, закинув руку за воротник, выдергивает из потайного кармана длинное и острое шило. Крикнуть он не успевает. Просто зажимает пробоину под ухом и роняет лохматую башку на руль…
В три ночи мне звонит Лазарев.
Он не спит.
Я тоже.
Укорачиваю его подарок — китайское платьишко.
Чихала я на эти выборы.
Главное — он прилетает завтра утром.
И я должна быть самая-рассамая…
И буду!
И вот оно — утро!
Гром победы раздается! То есть на площади под фанфары и литавры исполняет фигурную маршировку тот же мощный военный оркестр во главе с роскошным тамбурмажором. За которым наблюдают праздничные горожане. На ступеньках мэрии прохаживается генерал Чернов, но не в парадном мундире, а боевой камуфле. На велосипеде подъезжает Степан Иваныч, с портфелем, красной повязкой с надписью «Избирком» на рукаве.
— Между прочим, Данила Иваныч, делаю вам официальное замечание: в день выборов всякая агитация воспрещена.
— А где агитация, Степан Иваныч?
— А вон… в трубы дует… Музыка полковая!
— А… черт! Говорил же я этому типу. Чего их аж из округа тащить? Так нет же: «Духоподъемно! Духоподъемно!» Камуфлу эту заставил напялить, будто я и не штабной, а на бронике… в полевых условиях. Как бы намек на боевые заслуги. Балаган! А самого нету… Как смыло… с утра… Ну и что там, на ваших долбаных участках? Мне хоть что-то светит?
— Информация разглашению не подлежит. Тем более еще не вечер.
— Да брось ты. Ну хоть намекни. Интересно же! Сколько за меня?
— Один из сотни.
— Твою мать! Говорил же я им, говорил. Выставился тут… Как болван… На посмешище… Ну я им и вломлю! С их пиаром!
А в номере-люкс — ни Петровского, ни Викули…
Только уборщица, женщина неопределенного возраста, потертая в передрягах, нагловато-простецкая, протирает зеркало.
— А слиняли эти пиарщики, генерал. Орали, орали друг на дружку, а потом разом собрались и на первую же электричку. Утром еще.
— Вот жулики. Могли бы и предупредить. Значит, уже поняли, что мне тут нечего ловить, и смылись.
— Что, не принимают тебя наши, служивый?
— Да так выходит. Не принимают.
— Выходит, даром с области прикатил? Без смыслу?
— Да нет, недаром… совсем недаром. И смысл, кажется, есть.
— Какой же, к чертям, смысл, когда тебя при таких-то погонищах на вороных катают?
— Да не в этом дело. Я со своих высот давно не спускался. А тут, у вас, как будто зеркало к моей роже поднесли и сказали: «Гляди, кто ты в действительности…»
— Ну и кто ты?
— Да уже почти отставной козы барабанщик. Не более. А коза, оказывается, не та, да и барабан дырявый. Что-то такое тут ваши про меня поняли, чего я и сам толком не пойму.