— А куда ты денешься?
— О, черт. Где моя одежда?
— Зачем?
— Ну… мне же на службу надо, — вру я. Просто мне почему-то неприятно и стыдно его видеть. Я же голая. Такой обглоданный ребрастый полускелетик.
— В шесть утра?
— Все равно. Я пойду, Лохматик. Только ты меня не удерживай.
— Что ж, иди. Только я тебе мой плащ дам.
…Полы его светлого плаща волокутся по лужам, как я ни стараюсь их не подмочить. Сквозь платок, который мне дала одна из сестричек, чтобы прикрыть босую голову, просачивается дождевая мокрота. Лысине зябко.
В больнице мне отдали длинное черное траурное платье. Откуда оно взялось, я не знаю. Но босоножки остались те же, летние, праздничные котурны, с узкими красными ремешками под коленку. Утренняя площадь совершенно безлюдна. С Волги задувает промозглым холодом.
С центральной тумбы еще свисают раскисшие лохмотья предвыборных плакатов. Тут же почему-то свалены и мы с Зиновием, фотокартонные. От Зюньки остался торс, измаранный неприличными словами, и голова с пририсованными буденновскими усами. От меня осталось то, что ниже пупа, и ноги.
Мне это кажется стыдным.
Я отволакиваю мусор к контейнеру в кустах и зашвыриваю куски картона и деревяшки стоек туда.
— Ну что, невеста сраная? Кончилось шапито? — спрашиваю я у себя. Почти безразлично.
Вообще, я какая-то неотмороженная.
Дежурный по мэрии мент из лыковских пацанов балдеет:
— Это вы, что ли? А я тут один. Никого еще нету.
— Я есть. Мне достаточно, — огрызаюсь я злобно.
Потом я сижу за мэрским столом и совершенно не знаю, что мне делать. Тут даже портрет Щеколдинихи висит на старом месте. И тот же флаг торчит в стояке.
Промокший платок я развесила сушить на спинке кресла, а в платяном шкафу в углу нашла чью-то дурацкую бейсболку с надписью «Спартак — чемпион!». Наверное, Степан Иваныча. Нахлобучила на лысую голову и сижу. Единственное, что меня сейчас волнует, — это зайти к Эльвире в салон, когда он откроется, и попросить у них паричок, хотя бы прокатно, пока волосня не отрастет.
Подумав, я ставлю электрочайник, открываю письменный стол, потому как помню, что заварку и сахар Кыськин родитель извлекал из него, и — натыкаюсь на забитую бумагами папку, на которой вытеснено «К докладу».
Я вынимаю первое письмо, разглядываю титул с завитушками «Мэру Басаргиной Л. Ю. Срочно».
И с трудом понимаю, что это я и есть теперь — мэр Басаргина…
Я читаю:
«Многоуважаемая. Примите искренние поздравления…» И так далее.
А вот и главное:
«Требую принятия немедленных карательных мер по отношению к горгазу, каковой после ваших выборов отключил Вечный огонь, якобы для экономии газа, чем оскорбляет память о нашем светлом героическом прошлом. Зоркий наблюдатель».
— Ай-я-яй. Чего ж ты так боишься, наблюдатель, если даже фамилию свою не называешь?
Я прислушиваюсь к смеху и перебранке на первом этаже и лестнице. Ага, это уже тетки пришли. Уборщицы.
Одна такая и впихивает перед собой в кабинет здоровенный, как бочка, казенный пылесос. В зубах беломорина, посвечивает золотой фиксой, фейс как топором сработан из темного дерева. Голос посажен до хрипоты.
— Вышла, что ли, Лизавета? — бесцеремонно разглядывает она меня.
— Похоже, что так.
— Ну и дел у нас натворилось. А? Но мы все… все бабы… были за тебя.
— Голосовали, что ли?
— Голоса — это все само пришло. Плакали мы за тебя. Очень. Потому как было тебя жалко до полной невыносимости. Так что ты на наших рыданиях взошла.
— А когда тут эти… Служивые приходят?
— А хрен их теперь разберет. Пусто как в барабане. Никто и на службу почти что не ходит. Один Степан печатью справки шлепает. Алевтина я. Ну, как бы бригадирша…
— Какая бригадирша?
Она включает пылесос и перекрикивает его во всю глотку:
— Да мы уж давно с бабами сговорились… крутиться не по отдельности, а своей командой. Мы-то в основном дворники. Дворовые. В подкрышные с улицы у нас попасть — это большая везуха.
— Подкрышные? Это в уборщицы, что ли?
— Технические работницы. При казне. Ну, тут в мэрии место никудышное — одни промокашки. Самое хлебное — это гостиница: там на одних бутылках жить можно. Буфет на вокзале… тоже ничего. А самое поганое — ментовка лыковская и детсад. Но мы все одно — половину навара сдаем в общий котел, чтобы по отдельности ноги не вытянуть.
— Да выключи ты эту штуку. — Та выключает пылесос. — Вот так-то лучше.
— И то дело. Слушай сюда. Раз ты уж на службе, я тебя в курс жизни ввести обязана, а то ты уже глупостей наделала!