— Мери? — удивилась Сесили, протягивая руку ко второй подушке, уже успевшей остыть. — Понятия не имею. Наверное, готовит для меня завтрак. Как ты когда-то. Помнишь, Том?
Человек в Черном кивнул. Нет, конечно, он не помнил. Он вообще ничего не помнил. Он родился с этой ужасной головной болью холодным февральским утром, и глубинное, могущественное желание убивать родилось вместе с ним и рождалось снова всякий раз, как он пытался силой проникнуть в тайну своего прошлого.
— Говори, куда дела нефритовый кулон! — потребовал он грубо, чтобы избавиться от развращающего действия ее нежности, из-за которой он переставал быть самим собой.
— Зачем он тебе, Том? Знаешь, он оказался дешевкой!
У Сесили было только одно желание: чтобы ее сон никогда не кончался.
— А вот и ошибаешься! — усмехнулся наемник. — Очень даже дорогая штучка! Потому как она — ключ от клада, а клад — со сказочными богатствами, поняла? И мне надо до них добраться. Давай говори живо, куда твой сын задевал кулон, и все ваши заботы окажутся позади!
Глаза Сесили заблестели.
— Значит, не зря Мери с ним никогда не расстается. О, Том, мы станем ждать Мери вместе, ты и я, как раньше, да, милый? Ты ведь помнишь, помнишь?!. Иди ко мне! — простонала она, снова притягивая его к себе.
Ах как сильно сжимает этот человек своими ладонями ее груди, столь щедро предложенные ему, потом передвигает руки выше, выше — до шеи, он гладит ее, ласкает… Сесили забылась, она счастлива, она наслаждается внезапно свалившимся на нее счастьем. Какая разница, во сне это или наяву? Она снова с Томом, снова с отцом ее Мери… Наконец-то, ведь она так его любила!.. И он ее любил!.. И, когда воздух внезапно перестал проникать в стиснутое горло, Сесили все еще не понимала, что Человек в Черном ее убивает.
Можно было задохнуться от этих едких испарений, что поднимались от Темзы, протекавшей рядом с харчевней. Бродяга привалился спиной к уличному фонарю, из пасти с редкими черными зубами сыпались отвратительные ругательства, ногой он отпихивал собаку: та охотилась за его жалкими припасами. Мери обошла кошмарную парочку стороной.
«Ох, никогда, никогда больше!» — порадовалась она про себя, благословляя леди Рид. Мери пока не знала, какими именно дарами наградила ее бабушка, но верила, что теперь-то уж денег хватит на то, чтобы вернуть Сесили надежду на лучшее будущее.
Девочка, проскользнув мимо трактирщика, который в это время бранился с женой, легко взбежала по лестнице и, распахнув дверь их с матерью комнаты, весело позвала:
— Сесили!
Та не ответила. Видимо, все еще мирно спала.
Мери машинально повернула ключ в замочной скважине и подбежала к кровати. Она попыталась разбудить мамочку быстрыми, легкими, но звучными поцелуями — ничего не вышло, Сесили решительно не желала даже шевельнуться. Сердце Мери забилось так сильно, что ей показалось, будто оно готово выпрыгнуть из грудной клетки.
— Мама, мама! — продолжала звать девочка, уже понимая, что это бесполезно.
Боль, которую она ощутила, осознав случившееся, была такой острой, словно ее изрезали на части по живому. Ей хотелось заплакать, но слезы не шли — наверное, ступор, сковавший все тело, мешал им пролиться. На лице Сесили было написано такое блаженство, какого Мери не могла припомнить у матери за всю свою жизнь. «Разве можно быть несчастной, видя счастье того, кого ты любишь?» — часто спрашивала мамочка таким тоном, словно утверждала: нет, нет, нельзя!
«Надо до отказа забить себе голову этим воспоминанием, — сказала себе Мери, — иначе я не смогу успокоиться, не смогу забыть о собственных страданиях, не смогу принять то, что человек принять не в силах». Смерть была так к лицу Сесили!.. «Прекрати, Мери, прекрати, не смей расстраиваться! Посмотри, как мамочка улыбается!» И все-таки Мери было так плохо, что хотелось выть в голос.
Тогда она решила бороться с накатившим на нее отчаянием и победить упадок духа. Выпрямилась, собрала десяток свечек — весь их с Сесили запас, — расставила вокруг постели и зажгла — под их светом мамочке будет теплее. Потом улеглась рядом, сложила Сесили руки на груди, как, помнится, сделал пастор Ривс, когда умерла леди Рид, и долго-долго смотрела на покойную.
Насмотревшись — хотя разве насмотришься! — поняла, что настало время снять с шеи Сесили эту дурацкую висюльку с изумрудом, которую мать даже в самые черные дни полной нищеты не разрешала отнести к ювелиру, называя ее своим военным трофеем, свидетельством победы над семьей отца Мери Оливера.