С наступлением вечера несчастную женщину усадили в ее каноэ. Даже Рекхем успел с ней позабавиться — Энн поняла это, услышав одобрительные выкрики и насмешки матросов, сопровождавшие его усилия. И когда Джон захотел вломиться к ней, она отказалась его впустить.
Тем временем мужчины открыли бочки с ромом, распотрошили запасы табака и стручкового перца, захваченные на шхуне, и теперь продолжали пировать.
— Открой, Энн! — твердил Рекхем. — Открой, негодница!
Возбужденный тон быстро сменился гневным. Энн не поддалась на уговоры.
— Раз ведешь себя как свинья, со свиньями и спи! — ответила она и сердито бросилась на постель.
Свернувшись клубком, Энн обхватила руками колени и глаз не сводила с двери, твердо решившись поцарапать Рекхема кинжалом, который держала под рукой, если он все же к ней вломится, несмотря ни на что.
Она вышла из каюты только глубокой ночью, потихоньку, чтобы не заметил рулевой, стоявший как раз над ней. Судно было погружено в безмолвие. Тишину нарушал только плеск воды о корпус. Энн пробралась на камбуз и стащила там кусок прогорклого сала и несколько сухарей. Голод не тетка, даже когда тебя смертельно тошнит…
Услышав какой-то шорох, она вздрогнула всем телом и резко обернулась, напряженно всматриваясь в окружавшую ее темноту.
— Это всего-навсего я, — прошептала Мери. — Я ждала тебя.
Энн бросилась ей на шею и расплакалась.
То и дело перешагивая через пьяных матросов, она вместе с Мери все так же бесшумно вернулась в каюту — ни к чему было привлекать внимание своего капитана.
— А где Рекхем? — спросила она, едва дверь за ними закрылась.
— У руля стоит, они с Девисом сменяют друг друга.
Горло у Энн снова сдавило рыданием. Яростно зажав рот кулаком, она заглушила плач.
— Как собаки, — шептала она. — Как бешеные псы. Я не могу, Мери, не могу терпеть того, что они делают, это мерзко.
— Это закон сильного, Энн, и ты ничего здесь не в силах изменить.
— А ты-то как можешь с этим соглашаться? Ты ведь женщина, какого черта! Она никогда от этого не оправится!
Мери вздохнула и крепче обняла свою дочь.
— Я еще и не такое вытерпела в свое время, Энн. Поверь, от всего можно исцелиться, если только хочешь этого.
Энн отстранилась от нее.
— А я вот не забыла, — сказала она.
— Чего ты не забыла?
— Моего отца. Я не помню, как он мной овладел, зато помню аборт, который по его приказу мне сделали. Я знаю, как от этого больно. В животе, в голове, в сердце.
У Мери комок встал в горле. Она снова потянулась к Энн и обвила ее руками. Энн не сопротивлялась.
— Ни один отец, достойный этого имени, такого не совершит.
— Однако он это сделал.
— Значит, он им не был.
— Кем?
— Твоим отцом.
Энн напряглась в ее объятиях:
— Что ты хочешь этим сказать?
— Хочу сказать, что никто никогда не бывает лишь тем, чем кажется.
Мери сняла с себя нефритовый «глаз» и повесила его на шею Энн рядом с изумрудной саламандрой.
— Когда-то, — начала она, — давным-давно, жила-была одна маленькая девочка, которая мечтала о сокровищах. Клад был далеко за морями, и путь к нему открывало вот это украшение…
Дверь распахнулась, и слова замерли на губах Мери.
На пороге стояли Рекхем, Браун и Фенис, все трое — вооруженные пистолетами.
— На этот раз, — взревел Рекхем, — на этот раз я по горло сыт твоими капризами и вашими заговорами!
Мери инстинктивно бросилась между ним и Энн:
— Я не позволю тебе ее обидеть, Рекхем!
— Да кто тут собирается ее обижать? — усмехнулся он. — Сдавайся и поклянись, что больше к ней не притронешься. И вообще я по твою задницу пришел, не по ее!
— Ты даешь мне честное слово, капитан?
— Даю, Рид.
— Нет, Мери, нет, — упавшим голосом твердила Энн.
Мери, улыбаясь, чтобы успокоить дочь, отстранила ее, потом шагнула к нескрываемо ликующему Рекхему, прошла мимо стоящей на пороге троицы, прямая и гордая… Она нисколько их не боялась. Не он первый пробует сломить Мери Рид, вот только никому это не удавалось.
Рекхем запер Энн в каюте. Она тотчас бросилась к двери и с проклятиями отчаянно заколотила по ней кулаками. Равнодушный к ее оскорблениям, Джон толкнул Мери к трапу и заставил подняться на палубу.
Там они попытались ею овладеть, но у них ничего не вышло: слишком пьяны были все трое для того, чтобы сделать свое дело.