Никогда прежде мне не приходилось совершать настолько ужасных ошибок.
– Ева, улыбнись. Если ты появишься у Де Ла Серта с таким траурным выражением на лице, то подумают, будто у нас кто-то умер, – мягко попросил Эдвард и ласково провел рукою по моей щеке. – Ты ведь сильная, Первая. Так покажи это всем.
После случившегося мне казалось, будто я уже вовсе не сильная.
– Постараюсь, Второй… Только, прошу, не рассказывай ничего Мануэлю… Он друг тебе, я знаю…
Младшая недовольно покачала головой, явно не одобряя моего решения, но встревать не стала. И на том спасибо.
– Он мой друг. А ты моя сестра. Догадайся, кто важней? – широко улыбнулся Эдвард. – Мы же с тобой всегда заодно.
Когда мы вошли в дом иберийского посла, мне удалось вернуть хотя бы видимость прежнего самообладания. Если бы вела себя как истеричная девица, то меня бы просто не поняли. Не к такой Еве Дарроу привыкли…
– Уже лучше, Первая, – шепнул удовлетворенно брат. – Из тебя бы вышла недурная актриса, право слово.
Я хотела было ответить ему что-то соответствующее, но к нам уже шла Марисоль Де Ла Серта и обмен остротами пришлось отложить до лучших времен.
– Леди Ева, лорд Эдварда, леди Эмма, – тепло, почти по-родственному улыбнулась нам женщина. – Счастлива, что вы нашли время и посетили наш скромный музыкальный вечер.
Назвать вечер скромным лично у меня язык бы не повернулся. Хозяйка дома, как всегда, устроила все с приличной ей роскошью.
Кажется, она все еще рассчитывала женить на мне или Эмме кого-то из своих сыновей.
– Мы очень рады вновь оказаться в вашем доме, – ответила я за всех, нацепляя на лицо самую очаровательную улыбку из возможных. – Благодарю вас за приглашение.
Когда с расшаркиваниями были покончено, мы поднялись в музыкальную гостиную, где уже собирались гости. Я с чувством обреченности уставилась на рояль, который в этой комнате занимал почетное место. Он был прекрасным и звучал превосходно, но петь у меня не имелось ни малейшего желания. А придется… Публика не успокоится, пока я не исполню пару баллад.
Я не ошиблась: первой на лобное место надлежало отправиться именно мне и порадовать гостей. Волнения последних дней не могли не сказаться на мне: голос звучал несколько глуше обычного, а стоило лишь начать петь что-то грустное, как казалось, будто я вот-вот разрыдаюсь.
Словом, оказавшись на стуле подле брата, я ощутила себя куда лучше, чем у рояля, хотя обычно было ровно наоборот.
Далее свое искусство продемонстрировали еще несколько леди, в том числе Глория Грей, которая снискала более всех оваций, спев трогательную балладу о несчастной любви. Сама песня была простенькой и безыскусной, но Глория вложила в исполнение столько чувства, что восторг я сочла вполне заслуженным.
А в самом конце вечера произошло нечто довольно-таки удивительное.
Порадовать гостей решил Мануэль Де Ла Серта. Прежде он не делал ничего подобного, выступая исключительно в роли слушателя. В итоге в свете закономерно сочли, будто молодой человек лишен какого бы то ни было слуха и голоса.
Оказалось, ибериец просто не желал кого бы то ни было развлекать. А теперь вдруг переменил свое решение. Все ожидали, что он усядется за рояль, однако Мануэль устроился на стуле с гитарой в руках. Его пальцы прошлись по струнам так трепетно, ласково, словно это была его возлюбленная. Перед глазами тут же встало его лицо тогда, на маскараде, когда он глядел на меня с таким восторгом…
А потом полилась мелодия, которая мало общего имела с привычными нам песнями. Да и запел ибериец на своем языке, не озаботившись тем, что большинство гостей не поймет ни слова.
– Кто ты? Кто тебя придумал?
Этой ночью думал о тебе, не засыпая.
Кто ты? Так люблю безумно,
Среди улиц шумных я в толпе тебя теряю.
Казалось, будто гостиная закружилась. Он ведь… Создатель, он сделал это специально. Звал меня, зная, что я наверняка пойму слова песни. Я вцепилась в руку брата, словно бы только так можно было сохранить хоть какое-то самообладание.
В каждой ноте звучало столько любви, столько надежды, что казалось кощунством и дальше продолжать мучить Мануэля.
– Кто ты? Неуловимый ветер?
Нет дороже на свете глаз любимых этих.
Лишь закрываются глаза,
На волю просится слеза.
Глаза… Лишь глаза мои мог он разглядеть. И губы, что целовал…
Песня зачаровывала, звала, вела за собою. Это было самое прекрасное признание в любви, какое только можно было представить. Каждая дама в тот момент завороженно смотрела на иберийца, каждая готова была влюбиться в него, пусть даже никто не понимал, о чем именно он поет.