— А на заставе стрел, конечно, нет! Шаром покати!
Мальчишка поджал губы, хитро покосился на Верну.
— Они взрослые. А мне Моряй привезет маленькие, с настоящим жалом!
— А на сокровища, что с Гремляшом найдете, ты накупишь стрел видимо-невидимо, так?
— Да!
Сивый до сих пор молчал. Да и потом не сказал ни слова, только глазами показал, быстро сядь. Жарик вздохнул, притопнул на месте — в ногах зудит, бежать охота — однако на своё место сел.
— Что такое день?
Мальчишка с опаской взглянул на Сивого. Отец никогда не спрашивает просто так, и никогда не оказывается вопрос лёгким и прямым.
— Это когда солнце встаёт.
— Ещё.
— Лес просыпается, в море волны подрастают.
— Ещё.
Жарик вздохнул.
— Из Сторожища приходит ладья, а тебя не пускают на берег.
— Ну, придет она, скажем, к полудню.
— А я буду встречать!
Сивый покачал головой. Нет. Не угадал.
— День — это дорога.
— Дорога?
— Да, дорога. И в пути ты будешь до самого заката. Хоть в один поход я с дружиной отправился, не поев?
— Нет, — буркнул Жарик под нос и уткнулся в плошку с кашей. С отцом всегда так. Уйдешь на запад, вернёшься с востока. Что такое день? Оказывается — дорога.
— Я в походе каждый день, и ты в пути с самого утра.
— Понял. Слабый дороги не осилит.
— Найдешь свои сокровища, а силы тут и кончатся.
Мальчишка даже не ответил — рот кашей забит, синющими глазами ест Сивого. Ест и кивает.
Безрод усмехнулся. Этого сколько взглядом ни морозь — как с гуся вода. Одно слово — родная кровь, да и Жарован в повивальных дядьках многого стоит. Вроде тот же синий лед в глазах, да не тот. Чуть тоньше, ровно не вековечная глыба, а тонкий весенний ледок, под которым бурлит и клокочет живой ключ. Бурлит и клокочет, спокойно доесть кашу мешает.
— Молоко.
Только моргнул. Пью, пью. А чего это отец как-то странно смотрит на маму? Жарик покосился за спину. И ма тоже странно смотрит на отца.
«В тот день я попрощалась с белым светом. Не помню воды, не помню, что плыла, ничего не помню. Помню лишь чью-то крепкую ладонь, что схватила меня за руку, едва хлынула вода. Меня ровно в подземелье завалило, а кто-то вывел на белый свет потайным ходом. Только ничего я о том подземелье не скажу. Ровно глаза были закрыты, пока вели».
«Никогда не снимай то золотое обручье. Никогда. Будто видел тебя, будто в шаге стоишь. Спросили бы: „Где она?“ пальцем показал бы — она там, и словно руку на живчике держу. Купец и дружина как на умалишенного смотрят, человек жену потерял на сносях, а лыбится, ровно бражки хлебнул».
— Отец, я побежал?
— К Тычку забеги.
— Ага.
— Верна, выдь-ка.
— Ты чего? Зашла бы.
— Твой-то где?
— Там же, где и твой. На пристани. Ладья с припасом пришла из Сторожища.
Золотайка зыркнула в обе стороны, скакнула в дом.
— Случилось что?
— Да нет.
— А чего тогда глаза прячешь, подрунька?
Золотайка подняла глаза, выдохнула, ровно в пропасть сиганула.
— А в общем да, случилось. Только не у меня. У тебя.
Верна нахмурилась, отставила метлу, показала, ну-ка присядем.
— Ты не поверишь, что я вчера на берегу видела…
— Доброго дня хозяевам!
Верна резво вскочила на крыльцо, толкнула дверь.
— А-а-а, входи, оторва! А кто это пришел к старикам?
Тычок разлыбился, потянул руки к Снежку. Малыш заулыбался, загукал, засучил ногами.
— Хорошо поели, прибежала мышка — остренькие зубки, береги пипи…
— Этот мальчишку плохому не научит! Нет, не научит! — Ясна сделала «лицо» и со значением показала глазами на старика. И так весело сделалось Верне, что едва не расхохоталась. Ясна, Тычок, сама, все вместе вышли из прошлого и принесли в грядущее этого крепкого пузана. И вот оно, грядущее, пускает пузыри на старикову рубаху и смеется, оттого, что борода колется. А на тебе, старый прохвост, беззубыми деснами укус в нос, а на тебе, пройдоха, слюни по всему лицу!
— А где эта? Спасёнка?
— В сараюшке, у себя. Зачем она тебе?
— Новости ей принесла.
Верна выскочила за порог, подмигнула солнцу — у Сивого научилась — порскнула к сараю.
— Есть живые? Или Дрых Дрыхыч в плен взял?
Сначала тихо было, потом ворох сена раздался, вытолкнул на белый свет лицо. Вот честное слово, ровно утопленник всплыл из глубин. Боженьки, а ведь хитрая какая — дабы трава не забивалась в волосы, спит в платке. Верна и без того еле смех держала, теперь и вовсе глотала смешинку крупными кусками — горло того и гляди надорвется. Вы только оцените: мало того, что сама из волн рожденная, тут ещё и сено разрешилось. И не просто разрешилось — желтое сено родило чернявую, что хочешь, то и думай.