— Я — Потык, это мои сыновья, — старик сначала назвался сам, потом представил великовозрастных отпрысков, одного за другим. — Цыть, Полено, Перевалок и Тишай.
Мужики как мужики. Глаза настороженные, сразу выхватили взглядом Гарькину секиру и понимающе нахмурились. Слишком основательные для необдуманных глупостей и донельзя решительные для обдуманных поступков. Знала я таких. На земле иных не бывает. Тишай мне не понравился. Брови кустистые, глаза черные, вроде бегают, но наверняка не скажешь. Были бы глаза светлые, сразу углядела. А так…
— Не побрезгуйте, соседушки, отпробуйте. На торг везем. От всей души. — Потык преподнес шмат сала с красными прожилками и кувшин питья. — Бражка пшеничная, самолично на клюкве настоял.
Тычок понимающе кивнул и юркнул в палатку. Вынес мешок крупы. Без ответного подношения нельзя, никак нельзя. Мужики сдержанно приняли крупу, кивнули. Подошли ко мне.
— Я Потык, а это…
— Твои сыновья Цыть, Полено, Перевалок и Тишай. Едете на торг, бражку самолично настоял на клюкве. Я все слышала.
Старик преподнес мне домашней простокваши в горшке. Увозят на торг еще молоко, но пока путь-дорога, тряска да болтанка, молоко, благодаря хитрой закваске превращается в простоквашу, да такую, что пальчики оближешь. Я отдарила драгоценной солью. Много отдала. Мне в жизни и без того соли хватает. Вон сколько ее с кровищей на землю слилось!
— А…
— Мы не вместе, — быстро прервала я Потыка. Тот понимающе кивнул и дальше расспрашивать не стал. Лишь понимающе ухмыльнулся.
Полуночничали соседи тихо. Уж как водится, и бражки хлебнули, но шума не развели. У тех, кто живет пахотой, буйство не в чести. Земля требует обстоятельности, и в поле такие выверты обходятся дорого. Были бы еще молодые да бесперые, еще куда ни шло. Но не эти…
Наконец, все улеглись и вроде бы уснули, но мне не спалось. Призраки. Опять. Отчего-то привиделся тот ражий детина из дружины Круглока, что воспылал ко мне страстью. Смотрел на меня укоризненно и качал головой. Я заметила, через два дня на третий после таких видений меня как будто уносит из этого мира. Днем засыпаю, прямо на земле у черты. Усталость берет свое. Значит, теперешней ночью я все равно не усну, а вот к полудню меня словно косой подрубит — свалюсь там, где буду стоять. Сивый без изменений, даже не застонет. Где уж тут застонать, так зубы сцепил, дышит еле-еле.
Вылезла из шалаша, посмотрела на небо. Звезд высыпало видимо-невидимо. И отчего-то в благостной ночной тиши мне почудилось какое-то движение. Именно почудилось. Как будто тень зашуршала, а я услышала. Припала к земле, ровно кошка и осторожно поползла вперед, благо трава выросла — по колено. Сначала не могла понять, откуда шуршит, ползла наугад, потом распробовала звук наверняка и двинула к выпасу, там стояли кони, мой Губчик и трое остальных. Нет, вы только поглядите, из травы показалась лохматая голова, огляделась и опять шасть вниз. Кто-то из соседушек решил созорничать. Я припала к земле и какое-то время лежала неподвижно. Пусть первый обнаружится.
Один из гостей-соседей, как полоз, крался к нашим лошадям, и объяснение у меня находилось только одно — приглянулся табунок. Ничего иного придумать не смогла. А кто смог бы? Того и гляди без лошадей останемся, но вовсе не по моей вине, как думала Гарька. Подождала, пока конокрад минует меня, затаилась в траве и тихонько пристроилась ему в хвост. Тихо, сволочь, прополз, не знала бы, что ползет — никогда не догадалась. Как будто подсказал кто. Ражий детина? А ведь, правда! Призрак ражего тряс головой и делал губами «Иго-го», словно изображал лошадь. Ай, спасибо!
Ночной вор подполз к лошадям вплотную и остановился. Давал привыкнуть к себе. Что-то зашептал, успокаивая табунок, и медленно приподнялся из травы. Тут и я, как могла, тихо подползла. На меня лошади и ухом не прянули, ну ползет Верна, и пусть ползет себе. Эка невидаль! Нет, это не старик Потык. Кто-то из его сыновей, но кто — поди угадай. Все, как один, коренастые и лохматые. Были бы хоть рубахи разного цвета — нет же! Одинаковые, ровно гуси.
— Тихо, мои лошадушки, тихо красивые!
Потянул руки, приласкать, но мой Губчик и Безродов Тенька всхрапнув, прянули назад. Не дались. Не успокоил их напевный голос. Я тише мыши поднялась и, ступая, ровно кошка, сделала шаг вперед. Нож давно вынула из сапога и теперь крепко сжимала мечным хватом. Раньше бывало, от азарта делала глупости, никогда не удавалось подкрасться незаметно. Там нашумлю, там себя выдам. Еще на отчем берегу воевода говорил, дескать, все хорошо делаю, но сердце бухает так, что можно услышать, а от волнения начинаю преть, и сладковатый бабий запах расскажет обо мне чуткому носу, прежде чем увидит острый глаз. Наверное, что-то изменилось. Азарт ушел. Сердце бьется ровно и равнодушно. Кожа суха, словно земля в безводную пору. Наверное, поэтому соседушка и не услышал. Всего в шаге поднялась из травы и выросла прямо за спиной. И только он протянул руку к поводу, скорее молнии завела нож под челюсть и прижала острой кромкой к горлу, чуть пониже бороды. Ага, поучите дружинного неслышно подкрадываться!
— Не спится, милый? — ласково прошептала в ухо.
Как был — с протянутой рукой, Потыкович замер. Даже слова не сказал. Должно быть, я пережала, слишком плотно сунула лезвие к глотке. Чтобы лилась речь, горло должно ходить вверх-вниз, конокрад же не смог вымолвить ни слова.
— Сейчас мы тихонько развернемся и пойдем обратно, — шепнула. — Лишний раз вздохнешь, раскрою горло. Я дура, пятнадцать человек на этой поляне из-за меня упокоились. Глазом не моргну, распахну второй зев. Понял? Коротко кивни.
Понял.
— Буду говорить, кивни, если угадаю. Ты — Тишай?
Потыкович помедлил и кивнул. Значит, не показалось, действительно глазки бегали. Так и пошли вперед, рука с ножом под бородой, медленными шажками.
Чего-то подобного я ожидала. Такие слишком хитры, чтобы не попытаться выскользнуть. Ровно уж прокрутился на одной ноге, обернулся лицом ко мне и нырнул вниз. Дур-рак. Не то, чтобы опоздала его вскрыть, просто не хотелось крови. Ее и так слилось на этой поляне больше, чем необходимо. Тем более, ждала. Пусть живет. А вот он решил меня кончать. По его нехитрой прикидке расклад выходил такой — девка одинокая, сама сказала, что не с теми двоими, значит, никто не хватится. Скажет, что собралась в ночи и ускакала, дескать, и лошади нет, видите? А что нож и меч при мне — всякий дурак полезет проверять, мои или нет. Тишай прянул в ноги, подсек и навалился, обеими руками опутав руку с ножом. Я не ломалась, держит руку с ножом — пусть держит, но когда борода густа и окладиста, жди неприятностей с любой стороны. Зачем терзать руку в локте, возвращая себе нож? Дернула шеей, подняла голову и ухватила зубами бороду. Рот мне забили жесткие волосы, я закрыла глаза — в нос ударили терпкие запахи пота и чеснока, и, отбрасывая голову назад, дернула из всех сил. Глухой, сиплый рык вырвался из разверстого рта, непрошенные слезы разом прикрыли конокраду глаза и, Тишай, позабыв обо всем, исступленно замолотил кулаками, куда ни попадя. Забыл про нож. Парни на отчем берегу говорили, что это больно. Очень больно. А я мотала головой по сторонам, рвала бороду на горле и старалась не думать о кулаках, что сажали меня по бокам. Вернула руку с ножом, завела ему за спину, легонько подоткнула в темечко и прекратила рвать бородищу. Ощутимый укол в темя, заставил Тишая замереть. Я выплюнула бороду и внятно произнесла.