Старик наклонился и прошептал мне в самое ухо:
— Об одном лишь Ратника попроси — чтобы всегда при лошадях был. И пусть грех минует. Нехорошо это.
Я молча смотрела на Потыка, и казалось, что его лицо плывет и мутнеет, будто мне глаза слезами заволакивает. А в тех чертах проступает совсем другой лик, и голова у меня кружится, едва не падаю с ног.
— Скоро рассвет, Вернушка. Пора.
Мы встали в самое тризнище, Тишай в одно, я — в другое. Пока открыты двери, через которые девять дней назад пятнадцать воев ушли в чертог Ратника, но со следующим рассветом закроются. И последнее, что ворвется в покои повелителя воев через эти двери — моя горячая просьба.
— Ратник, вчера я сохранила жизнь, удержалась от смертоубийства. Эту жизнь я отдаю тебе. Услышь мою просьбу, верни Безрода в жизнь. Не забирай его у меня. Ты все знаешь без слов, и если не Сивый, кто иной достоин жить на белом свете?
На востоке полыхнула багровая зарница, налетел порыв ветра и пепел, что еще оставался на тризнищах, столбом взметнуло вокруг нас. Я затаила дыхание, зажмурилась, но с места не отшагнула. Так и стояла, пока вокруг носился вихрь, а когда стихло и повисла тишина, едва не упала — неимоверно хотелось дышать. Чуть поодаль, широко разевая рот, будто рыба на льду, глотал воздух Тишай, и… я его не узнала. Чернявые волосы побило пеплом, пепел остался на рубахе и на лице. Наверное, выгляжу так же. Младший Потыкович даже слово не отмолвил против воли отца. Сам понял, что так нужно, или братья вразумили?
Пыльные столбы ушли в сторону леса, а там и вовсе пропали, разбились о деревья. И снова все стихло. Я оглянулась на старика. Принял? Это все?
— Думаю, все, — Потык задумчиво смотрел в лес, туда, где разбились о стену деревьев столбы пепла и пыли.
— Принял?
— Не знаю, милая, не знаю. Одно могу сказать — не услышать не мог. Только время и покажет.
Старик обстучал сына со всех сторон, помогая сбить пыль. Поглядывал на меня и усмехался.
— Грома с молниями ждешь? Напрасно. Если и случится, так тихо и не заметно, что сама не сразу узнаешь.
Потом подошел ко мне и улыбнулся.
— Думаешь, отчего ворожцы смертным боем бьют за ворожбу без разрешения? Что будет, если всякий дурак чудес захочет и начнет жизнью разбрасываться, лишь бы увидеть небо в огурцах? Бойся своих желаний! Иногда боги наказывают не тем, что отворачиваются — тем, что исполняют желание!
— Но…
— Но иногда можно. — Потык постучал меня пальцем по лбу и лукаво сощурился. — А про небо в огурцах помни!
— Значит яблоневый сад в Беловодице?
— Ага…
Рассвело. Потык и сыновья быстро собрались, впрягли в телегу лошадей, собрали полог, уложили на место, вдоль бортов, опорные жерди. Уходя к ручью стирать полосы для перевязки, Гарька долго на меня смотрела, хитро щуря глазищи. Ночью что-то слышала, да не поймет, что именно. Как будто шумели, как будто кто-то кричал. И нет бы мне отвернуться… Язык ей показала.
А когда Потыковичи с нами распрощались и совсем было повернули на дорогу, с той стороны, откуда все мы пришли, раздался дробный топот. Лошади, много лошадей. Впереди облака пыли, что густо стлалось за путешественниками, шли с десяток конных. По всему видать, дружинные. Девять верховых, десятый… а не было десятого. Лошадь шла в поводу и упиралась изо всех сил.
— Проклятая скотина! — взревел дружинный, что вел непокорную лошадь в поводу, и огрел строптивицу плетью между ушами.
— А ведь ладная кобылка! — приложив руки к глазам, крикнул Тишай. — За что же так?
Ход остановился. На нас воззрились девять пар глаз, колючие, настороженные, руки на мечах.
— Впервые такое вижу! Все лошади как лошади, эта же… Уж сколько их в поводу перевел, сосчитать не возьмусь, тут же…
Тишай, что-то насвистывая, медленно двинулся к дружинным. Не доходя шага, остановился и дал кобыле себя обнюхать. Странно, однако, та не проявила беспокойства. Дружинные переглянулись. Чудеса, да и только. Потыкович ласково огладил вороную и чмокнул в шею. Кобыла всхрапнула и потянула носом над головой Тишая.
— Человечий пепел чует, — напряженно шепнул мне старик.
— Глазам не верю, — седобородый дружинный десятник сбил шапку на затылок и ожесточенно сплюнул. — Как Тихоню зарубили, Ладушка никого к себе не подпустила. Уж на что мы не чужие Тихоне, а и нас держала за чужаков. Чудеса, да и только!
— Тихоня, звали? — старик задумчиво почесал бороду, и мы многозначительно переглянулись.
Старший какое-то время молча смотрел на Тишая, потом развернув лошадь, подъехал ближе.
— Ловко у тебя получилось. Кто такой?
— Пахарь.
— А своим ли ты делом занят, пахарь? — десятник, оглядев Потыковича с головы до ног, отчего-то кивнул сам себе.
И будто гром среди ясного небо прозвучало: "Нет, не своим!" Я хотела громов и молний? Получила. Потык выступил вперед и еще раз отчетливо произнес: "Нет, не своим!" Все покосились на старика с недоумением, и только мы с непутевым лошадником знали, что к чему. Старик о чем-то пошептался с предводителем дружины и вернулся к сыновьям. Трижды поцеловал Тишая и даже слезу украдкой смахнул. Поняли все и остальные. Браться тепло попрощались, и только пыль встала, когда старшие хлопали младшенького по спине. Старик ничего мне не сказал, только улыбнулся в бороду. И, по-моему, одну слезу смахнуть забыл, на солнце блеснула…
Я долго смотрела вослед верховым дружинной десятки — с Тишаем она вновь стала полноценной — и обозу Потыковичей, что ушли почти друг за другом. Ушел в дружину Ратника Тихоня, на его место заступил Тишай… И если это просто случайность, готова съесть весь пепел, что остался на тризнищах.
Из палатки, шатаясь, вышел Тычок. С сомнением оглядел какую-то красную тряпку, проглядел на солнце, в сомнении покачал головой и бросил тут же. Я узнала тряпку. Взяла на руки и прижала к груди. Гарьки не было, бить не стала бы. Унесла Безродову рубаху к себе в шалаш и долго бездумно пялилась. Чего толку штопки считать? Носить ее он все равно больше не сможет. Вся расползается. И тут меня словно осенило! Рубаха! Сивому нужна новая рубаха! Встанет человек, а даже надеть будет нечего! Скорее молнии выпрыгнула из укрытия, в два скачка подлетела к палатке и сунула внутрь голову.