Работали мы тогда на плотине из рук вон плохо. Не все, конечно. Те, что «понимали», работали лучше мужиков из наших деревень или отходников из Тамбовской и Рязанской. Эти смотрели, как и мы, больше в свой мешок: у редкого не было целого мешка наворованного добра. А снабжение у нас в то время пошаливало, хлеб давали непропеченный, столовые в очередях — поле ведь, мужицкое поле! Где ж тут сразу наладить?! Впрочем, мне нехватки нипочем были. Я и сыт, и в тепле, и даже прибыток в хозяйство каждый день волоку. Работаешь помаленьку, а в голову тебе стучит, будто в слуховое оконце: не себе ли копаешь могилу? Для матери своей с отцом родным? Раздумаешься, а лопата и валится, голова валится, сам валишься, а куда валиться — одна грязь кругом, снег, холод, даль наша бобриковская — мертвая; знаете, какая тут даль была? — двумя глазами не схватишь!
Помню, устал я на работе однажды так, что повалился, как мертвый, в общем бараке и ночевать домой не пошел. Но только, может быть, скучно вам слушать правдивый рассказ о ледоходе моей жизни, а ведь я, прямо могу сказать, родился в один срок с этим озером.
На другой день я, быть может, и опять не пошел бы домой. С устатку прямо к баракам и поволокся, да встретился мне по дороге Кулешов Иван, парень из нашей же деревни, сосед, через дом от нас. Гляжу: поднимается он по взгорку, — домой, значит, голова у него повешена, как чужая — устал, видать, в доску, — и, сам не знаю почему, повернул я за ним. Отец сидел в красном углу, распаренный и добрый после бани (в нашу же строительную баню приладился через день ходить); мать месила хлеба в деже, и я поздоровался с ними и присел на лавку в ожидании ужина. В избе, знаете, веником пахнет, а ночь уж; окно закрыто ночью, как подушкой; домовито, тепло, все нашей мужицкой жизнью тепло настоялось, как молоко в кринке. Голова гудит, руки-ноги ходуном ходят, пожрать бы да спать во все завертки, а я сижу, жду, будто гостем в избу пришел, будто и не наследник я разъединственный здесь. В те поры не понимал я, что со мной происходит, на болезнь догадывался. Оно и верно, что болезнь была, да такая, что на всю жизнь оздоровила.
— Давеча, — помаленьку заговаривает отец, — ходил я на реку. Струпьями пошла река-то. Надо быть, ледополье скоро.
— Отчего, — отвечаю, — и не быть? Скоро, поди, и ледополье.
— Весна, надо быть, дружная будет. Снегу на полях маловато остается, да и леденье на реке пожухло.
— Леденье — это верно, пожухло, — отвечаю равнодушно, но к чему он клонит, понимаю. Опять же и то понимаю, что сразу сказать не решается. И откуда только повелось, что никогда мужик напрямки не скажет, и чем нужнее дело, тем дольше будет кругом ходить, петли загибать, чепухи нагородит столько, что и самому невпроворот? А вижу: спросить старику во-о как надо: как с посевами, буду я помогать, ай нет? Ну, и мать! Поднялась над дежкой, как свечка. Чует — разговор приступает откровенный. Пустяк: ночевать вчера не пришел, а власть-то родительская, навеки нерушимая, заиграла, как квас в бутылке: вот-вот вместе с пробкой уйдет.
Однако в тот вечер так в молчанки и отыгрались: соседка пришла, Кулешова, опары просить.
Дни у нас на плотине наступили с весной страшенные. Видите влево — зубья торчат… Здесь у нас в прошлом году сток был устроен и перед ним — ледорезы. Но как материалу было не густо и ледорезы забивали мы зимой в ледовый грунт, надежда на них была как на летошний снег, и сам руководитель работ товарищ Донецкий говорил вполне откровенно: ледорезы сорвет обязательно, и вся надежда на плотину — одна весной отдуваться будет, а потому выше ее, крепче строить надо. И вот мы все, значит, рабочие и строители Шатовской плотины, ежедневно, как навозные какие жуки, вгрызаемся в землю, роемся в ней, камень бутим, песок и навоз возим, а лошади еле ходят, а трактора по самый пупок в грязи тонут, а в голодном брюхе оркестры гудят. Зубы, бывало, сцепишь, чтоб дрожью не бились, кепку пониже на глаза прижмешь, чтоб, кроме камней, какие в грязь месишь, не видать ничего, а в голове — трах, трах, трах. Оглянешься: что это? А это твой же молоток стучит — раз по камню, раз по сердцу. А к вечеру, в пять часов, когда от усталости кровь в глаза бросается, ударит музыка. Это на субботник пришли: все товарищи из контор, из больниц, столовых, школ, кооперативов, со всего легкого труда к нам на субботник шли. Конторщики, девчата, комсомольцы, кооператоры, ученики с учителями, партийцы из горкома партии — все тут. И как ни дойдешь, бывало, к пяти часам до остатней точки человеческих сил, с ними, с песнями, с музыкой, будто день начинаешь с утра. Так в один день два и два с половиной дня и укладывали.