– В Москве башня ещё выше, Останкинская, на полкилометра торчит. И тоже с рестораном. Хотя и в Париже, понятно, имеется. Эйфелевой зовется. Проржавела насквозь, – уверенно проинформировал Тимофей.
– А ты и в Париже уже побывал? – уважительно усомнился Наливайко.
– Не! Париж дочка в интернате показывала. Оставила нам его, этот интернат, а зачем он нам? Мы с женой включать не умеем, – неохотно осветил Тимофей свои отношения с Парижем.
– Фу, ты, черт! А я не пойму, что за интернат такой? Надо говорить – интернет! Я детям такой тоже сделал. Баловство это!
– Тут я не настаиваю! Может, интер-Нет, а может и интер-Да! Теперь много мудреных слов понапридумали! За всеми следить – голодным останешься! Вот ты напарника своего, Камиля, всегда поносишь. А знаешь, он ведь вчера опять детей спас. Как ледоход на Волге, так Камиль кого-нибудь с льдины непременно сымет, а то и из воды вытянет! Только к нему, почитай, со всей округи за помощью и бегут чуть что. А ты заладил – тата-а-арин, елка-дрын! Причем здесь национальность? Ты на ноги его кривые смотришь, а надо в душу глядеть! Он в беде даже чужого не бросит! Много ты теперь среди русских таких сыщешь? То-то же! Великим народом продолжаем себя называть, а как до дела доходит, так, где прежняя честь, где былая совесть? Всё в жадность обратилось, да наружу дерьмом выперло! Чуешь, запах, какой повсюду? Вот ты, к примеру, кто? Судя по фамилии, хохол? А в водицу-то ледяную не полез…
– Так у меня… дома трубу прорвало. Пока приехали, да перекрыли, так у нас свой ледоход был! Не дай бог, кому! Я и на работе не был! А тебя я, Тимоха, что-то не пойму. Чего печешься об этом татарине? – вдруг продолжил Наливайко.
Тимофей долго не отвечал. Он продолжал неудобно лежать на перевернутой лодке и разговаривать не хотел, но слово за слово, а разговор теплился. И неугомонный Наливайко после долгой паузы его возобновил:
– Так ты, Тимофей, сам вчера видел, как Камиль… Ну, того… Вот ведь, хоть ты его и защищаешь, а натура у него, пакостная! Мне и слова о вчерашнем не проронил! Сразу за работу, за работу! Всё ему мало!
– Видеть-то видел. Вчера многие видели… Бабы там, в основном, паниковали, да дети шныряли…
– Так что же ты, Тимофей, сам-то в воду не полез? – наконец и Наливайко поддел своего собеседника.
– Не полез! Потому, как самого спасать пришлось бы, елка-дрын! Мне и на берегу теперь воздуха не хватает. То раньше бывало, если пёрну, так собаки с цепи срываются. А теперь меня ветром качает! По молодости в любую прорубь, не раздумывая… Храбрым считался до безрассудства. Так в деревне и говорили. Еще мальцом двух мужиков вытянул, а вот коня их с подводой не спас. Ушел он на дно, родимый… Не успел его от упряжи освободить, ножа не нашлось. Конь бы и сам выскочил, да мужики не о коне думали, когда спасались. Это потом, когда опору обрели, о коне сильно пожалели. До сих пор его помню, как хрипел, как боролся.
У Наливайко запиликал телефон – привезли-таки ему электроды – и он заторопился к механическому цеху, давно некрашеному деревянному бараку.
А Тимофей, оставшись в одиночестве, опять поддался давлению тяжелых мыслей.
– Приплыли, кажется! Вот уж мне за пятьдесят – жизнь, большей частью, за кормой, а кому я нужен со своими принципами? Никому на целом свете! Они только и делали меня уязвимым, но не помогали семью обеспечить. Потому жена и дочь смотрят волком. Потому нет мне жизни – они же меня, не скрываясь, напоказ презирают. Стало быть, что ни делай, но если их требования справедливы – а чрезмерно они и не просят – то семья совсем не в том нуждалась, чего я ей дать старался. Но как мне теми принципами поступиться? Черту душу заложить, что ли? Говорят, это совсем не больно, предавать, только противно. Да и то, лишь первый раз. И душа мне, по большому счету, не нужна! И честь незапятнанная мне незачем, если жить с нею не только труднее, а еще хуже, чем вообще не жить! Вот я зла никому ни делал, себе во вред жил, а оценили мои усилия, мне помогли? Хоть однажды благородные мои усилия помогли мне? Не припомню, что-то. Оно и понятно, коль в отаре волк – овцам не до жиру. А я всегда в овечьей шкуре. Оказался бы не столь разборчивым, не воротил бы носа от всяких махинаций… Да, плюнул бы на товарищей и на законы чести, отбросил бы сказки о справедливости, ломился бы напролом, ни с кем не считаясь, обогащался, тащил бы в дом всё подряд, тогда и в семье был бы достаток, о котором мои бабы мечтают!
Тимофей усмехнулся:
– Конечно! Просто теперь рассуждать… А разве ты способен у кого-то отнять? Или по карманам пошарить да по чужим квартирам? Может, станешь грабить, силой отбирать, убивать, если придется? Нет? А можно и с меньшим риском промышлять. Например, мошенничать напропалую. А то еще, сделав подлостью и взятками карьеру, одной подписью перекладывать миллионы в свой карман, не обращая внимания на предсмертные стоны соотечественников. К тому же сегодняшние порядки подобные действия совсем и не осуждают, это теперь по закону! И всё же, остановись, Тимофей Петрович, ответь себе честно, смог бы ты воспользоваться хоть одним из перечисленных способов ради того самого достатка?