Тимофей не торопился, хотя правильный ответ был готов. Тимофей копался в себе честно, как на духу, ибо судил себя сам, судил без свидетелей, адвокатов и присяжных. Он подменял их всех разом и, пожалуй, сам выступал против себя в роли жесткого и принципиального прокурора.
Надо думать, в этой роли он всякому специалисту показался бы странным. Еще бы! Очень для нас странно, если человек, наделенный судьбоносной властью, вдруг начинает руководствоваться не буквой закона, даже не корыстным интересом, что повсеместно стало вполне привычным, а зыбкими нормами какой-то морали, забытыми законами чести или, вообще, иллюзорной справедливостью. Юриспруденция нынешнего мира абсолютно не чувствительна к таким понятиям! И даже гордится тем, что действует с закрытыми глазами, не принимая во внимание собственную совесть и страдания пострадавших!
И всё же теперь, когда постороннему наблюдателю могло показаться, будто под натиском эгоистичной целесообразности мораль Тимофея дрогнула и уступила беспринципной, но столь выгодной гибкости, он вслух рубанул на свой же вопрос:
– Нет! Не смог бы, елка-дрын! Не то, что людей, я и животных не могу обидеть. Сердце обливается кровью, когда вспоминаю: будучи мальчишкой, на велосипеде переехал несчастного котенка. Тяжко вспоминать. И не столько от своей вины, сколько от жалости к невинному существу, которого лишил жизни по неосторожности. А с людьми поступать, как с тем котенком, что стало вполне допустимым в среде «успешных», я и подавно бы не смог!
Берег оставался пустынным. Тимофей опять убедился в этом опять, озираясь по сторонам. По всему выходило, что причудившийся ему голос оказался его собственным, как говорят, внутренним. Но вот он и опять заговорил:
– Знаешь, ты не очень-то рисуйся! Не бывает людей неподкупных – всё, как известно, решает размер гонорара! За миллион самые неподкупные забывают свои принципы!
– А я не согласен! Я-то знаю про себя, что неподкупен, – Тимофей непримиримо возразил невидимому оппоненту. – Потому что хорошо знаю простую истину! Для получения каких-то ста долларов, придется сделать людям большую гадость. Чтобы «заработать» миллион, понадобится совершить огромную гадость. Но какого размера должна стать гадость, оцениваемая в миллиард? Ведь не станут богатенькие тратиться за красивые глазки! Им в каждом деле выгода нужна! И, конечно же, не как у всех, следовательно, закону и совести противоречащая! Потому делать ее они пожелают чужими руками, чтобы казаться чистенькими. В этом-то и ключ, за это они и готовы платить! Отсюда и моя мораль – человек, неспособный совершить маленькую подлость, никогда не совершит и большую – ни за какие миллионы!
Тимофей снова провел руками по пустым карманам – ему нестерпимо хотелось курить, – и опять подумал, что этот несправедливый мир, его не приемлющий, в нём больше не нуждается. Действительность очень часто отвратительна, а мир для тех, кто желает ему добра, всё чаще враждебен. И всё оттого, что я не подчиняюсь правилам этого мира. Не смирился с тем, что теперь разрешили предавать товарищей, даже Родину. О! Сколькие успели этим воспользоваться! Можно убивать, если требует интерес, можно обирать соотечественников, можно бесконечно лгать им про счастье быть оптимистом, не обращая внимания ни на удручающую реальность, ни на преступные деяния начальства, озабоченного лишь обогащением. В конце концов, можно спакойненько мошенничать, распространяя какие-то гнусные ваучеры или акции, навязывая нереальные «проекты», несъедобные продукты питания, мнимые услуги, поддельные лекарства или лукавые бады. В таких случаях можно не волноваться! В таких случаях преступники и мошенники не подсудны. Если, разумеется, есть чем откупиться!
Несмотря на враждебное отношение к себе этого мира, морально убогого и деградирующего, как полагал Тимофей, он не хотел под него приспосабливаться. Воспитанный в совестливой атмосфере советской глубинки, он – вполне нормальный человек и новый, но уродливый мир, – оказались несовместимыми и непримиримыми. И хотя перевес сил в этом противоборстве оказался не на стороне Тимофея, он даже под угрозой собственной гибели не желал превращаться в моральное чудовище, лелеющее свою алчность.