— Это вы нарисовали? — спрашиваю я.
Он согласно кивает головой.
— Точнее — написал. Масляными красками. По памяти воссоздал. Как было.
— Это вы всё своими глазами видели?
— Меня санитары после откопали из завала. А Серёжа…
— Ништяк![122] — восхитился я.
— Что за «ништяк»? — уцепился за незнакомое слово собеседник.
— Хорошо. Это мы так говорим. Пацаны.
Мой взгляд останавливается на ручных часах, но не тех, что так тщательно выписаны на полотне, а на точно таких же лежащих на полочке мольберта — с зеленоватыми стрелками и такого же цвета точками по краю циферблата.
Составив ладонь домиком, заглядываю в него: светящаяся минутная стрелка движется, и точки видны, словно матовые крохотные лампочки. Цифр нет, как на наших больших настенных часах, но и так понятно. Выходит, по таким часам точное время можно узнать и ночью.
— Трофейные. Их мой друг добыл. В бою. Мне подарил.
— Где сейчас ваш друг?
Художник глазами указал на полотно:
— Под Сталинградом. Остался навсегда. В братской. А у тебя, Юра, есть друг? Настоящий? С которым ты пошёл бы в бой?
— Есть! Вовка Кудряшов. Он эвакуированный. Из блокадного Ленинграда. Верный друг! В беде не оставит. И я — его. Мы корешá. Жаль, уедет скоро… Как только блокаду снимут, а это, говорят, скоро произойдёт. Юрка Бобылёв… Ещё Игорь Кульша… Товарищей много. Хорошие ребята. Честные.
— А у меня теперь нет никого. Я заметил, Юра, в смертельной борьбе за правое дело гибнут самые лучшие люди. Самые верные. Кто Родину любит беззаветно. И людей. Больше собственной жизни. Как говорили раньше, готов жизнь за друга своего положить. Пока такие люди есть среди нас, нам никто не страшен. Так что береги друзей, Юра. А тру́сы и негодяи отсиживаются в тылу. В тёплых конурах. Как клопы в щелях. Они любят только себя и больше всего на свете ценят свою поганую, никчёмную жизнь. От таких добра не жди.
— А как их узнать? — полюбопытствовал я напористо.
— На фронте. На передовой человек виден, как на ладони, — не скроешь ничего.
— Мне бы на фронт. Хоть на полгодика… Повоевать по-настоящему.
— Мой тебе совет: живи в Челябинске, помогай матери, учись в школе. Придёт твой час, дадут тебе в руки оружие. Вот тогда старайся оправдать доверие Родины. Узна́ешь, что такое боевые действия, война. Но лучше тебе и всем живущим этого не знать.
— Почему? — искренне удивляюсь я.
— Подрастёшь — поймёшь. Нет ничего страшнее войны. Люди должны жить в мире. А сейчас давай о чём-нибудь другом поговорим.
— А вы моего папу, случайно, на фронте не встречали? Вот письмо, он из-под Лапшина сада написал…
— Как его фамилия?
— Рязанов Михаил Алексеевич, артиллерист. А сначала был лыжником-диверсантом.
— Нет, не пришлось. Я пехотинец. А друг мой Серёжа — детдомовец, сирота. После войны разыщу его могилу и цветы на ней посажу. Незабудки. Их много цвело на том поле.
Придерживая негнущуюся ногу, сосед садится на ящик из-под консервов, видимо доставшийся в наследство от Гудиловны и её орсовского муженька-хапуги.
— Ну вот, а теперь давай знакомиться. Меня звать Николай Иванович.
— А меня Юра. Герой пацаны зовут. Или Гошей.
— Это что же за имена такие?
— От Георгия.
— Георгий — это хорошо: воин, землепашец, защитник земли русской, — произносит Николай Иванович и задумывается. — А то слышу: Юра да Юра. А ты Георгий.
Наверное, в эти минуты он вспоминает о погибшем друге. А может, о том, когда перестанет болеть нога и он снова вернётся в свою воинскую часть.
— Давай-ка вот что, брат. Надоело мне жить в этой гауптвахте. Инструмент у вас какой-нибудь имеется? Топор, например.
Я хвастаюсь, что есть даже коловороты и фигурные рубанки, а ножовок — четыре, и все разные. От деда всё осталось.
Направляемся в сарай. Николай Иванович выбрал гвоздодёр (похожий на сердито вытянутую гусиную шею), кованые клещи и топор. Пришлось нам с соседом потужиться, прежде чем решётка поддалась. В основном он орудовал, я ему лишь чуть-чуть помог.