— Как тебе не стыдно? — притворно сердито воскликнула девчонка. — Будем целоваться! — и она захохотала. А Юрица ещё теснее прижиался к ней. Но Розка решительно отодвинулась и заявила:
— Ты меня, Юрчик, не фалуй,[157] а то я Арончику трёкну.[158]
— Ты што — дура? Шуток не понимаишь? — уже другим, оправдывающимся, тоном продолжил любезную беседу Юрица. Испугался! Арон Фридман слыл непререкаемым блатным. Юрица, очевидно, опасался брата Розки, дерзкого и скорого на расправу.
Я отошёл от скамьи, разжал кулаки и высыпал семечки на снег. На них тут же набросились воробьи.
— Ты чево, Резан? — увидев, что я бросил семечки, нахраписто спросил Юрица.
— Не хочу быть в замазке, — ответил я.
— Фраерюга штампованный! Я жа от души…
— Ты меня тоже от души терзал за краюху, которую я лишь поднял с дороги, — съязвил я.
— Смотри, тебе с горки виднее, Резан. Не промахнись.
При последующих встречах Юрица шутил издевательски и всегда одинаково подначивал:[159]
— Эй, мамкин сынок, когда побежим черняшку вертеть?
Что мне было ответить? Не умел я тогда найти точных смелых слов, чтобы дать понять насмехавшемуся надо мной уличному «хозяину», что не в маминых запретах суть, а в том, что мне нестерпимо стыдно признаться даже себе, что участвовал в краже хлеба, — ведь кому-то его не досталось, кто-то голодным остался. И со мной не раз такое бывало — торчишь, маешься весь день в очереди, а хлеба почему-то не подвезут или передо мной последнюю буханку разрежут. А со стены магазина, из-под потолка, ухмыляясь во всю розовую рожицу — рот до ушей, толстощёкий пекарь протягивает поднос, полный булок, ватрушек, кренделей и пирожных. Разумеется, этого балагура-кондитера нарисовали на стекле ещё до войны, но не знаю, как у других, а у меня голодные спазмы в животе начинались, как только я поднимал глаза и невольно принимался разглядывать пышную стряпню, вкус которой, кажется, давно забыл.
Вот и плетёшься тогда домой с пустой торбочкой — слёзы на глаза наворачиваются мутной пеленой, а на уме те разноцветные пирожные и пышные шаньги.
С горечью я однажды признался себе: значит, и я оставил кого-то без пайка. И представлял в воображении, как какой-нибудь голодный пацанёнок возвращается из магазина с пустыми руками, и не находил себе места… А тут ещё Алька Жмот подошёл к нам и торопливо выкрикнул:
— Созорок одизин!
Мы с Юркой Бобыньком, накатавшись на коньках до горячего пота, стояли у ворот его двора и грызли зелёный, тоже пайковый, жмых, голодные до дрожи в коленях — устали. Молчали.
— Сорок один! — уже нормально повторил Алька и протянул тёмно-серую кисть руки с розовыми кончиками пальцев.
Ещё прошлым летом Алька научил нас тайному языку, с помощью которого мы могли изъясняться, не опасаясь, что нас поймут другие. Новый язык был прост: к каждому слогу последовательно прибавлялось по слогу «за» либо «зо», «зе», «зу» и другие буквенные сочетания. Моё имя выглядело так: «Юзарказа». Или: «Изидезём наза резекузу». Я даже Альке с обидой заявил: «Чего обзываешься!» Алька хихикнул. Попробуй пойми, что тебя на Миасс приглашают, на реку.
— Тызы глузохой, штозо лизи? — разозлился Алька.
— Не дам, — воспротивился я. — Шиш тебе!
— Пошто? — возмутился Алька.
— Почему я должен тебе что-то отдавать? Каждый раз выпрашиваешь. А то же самое по карточкам получаешь. Надоел.
Юрка с любопытством наблюдал нашу стычку.
— Жмых стибрили?[160] — сощурился Алька.
— А тебе какое дело?
— А такое: половину отдай — положено. По закону.
— С какой это стати?
— Юрица — блатной. А я евоный братан, во…
Меня Алькина наглость так взбудоражила, что я пошёл на небывалую дерзость:
— Иди ты со своим Юрицей знаешь куда? К чертям свинячим. Блатные… Ему работать надо, на заводе, а он блатует, паразит! Да ещё ты попрошайничаешь, нахал.
Алька изумился моему безрассудству. Но изловчился и вцепился в кусок жмыха, который я сжимал в кулаке. Однако хапком отнять жмых ему оказалось не по силам. Тогда он просипел:
— Отдай — не греши, а то харкну на тебя — сразу сифилюгой заболеешь.
И, поняв, что не сумел запугать, добавил:
— И чихоткой!
Однако я вывернул свой кулак из скользких, сырых Алькиных ладоней, а его оттолкнул с силой. Алька растянулся на тротуаре, раскисшем кое-где под пригревом февральского солнышка.
— Ну, Резан, всё! На блатных руку поднял, да? Юрица тебя заделает… Кранты[161] тебе!