— Напрасно ты полез. Колодец-то — глубоченный. Утонуть мог. Из-за какой-то железяки.
Я ему ничего не ответил, не знал, разумно ли поступил, надо было ли так рисковать. Да и не думал я ни о каком риске, опускаясь в колодец. Надо — и полез.
— А-а, жалко битончик потерять, — протянула Галька. — Отец с тебя за него шкуру-то спустил бы. Чужая вещь.
— Ну, уж так и спустил бы, — возразил Юрка не очень уверенно. — Мож быть, и побил бы. Другой сделал бы. Не такие штуки на заводе изготовляет — мастер цеха всё-таки.
Отец у него очень серьёзный. Неулыбчивый. Потому что мама Юрки и Гальки не выдержала тяжёлой жизни и покончила с собой. Повесилась. На крюке в потолке, где раньше керосиновая лампа висела, петлю приладила. В общем коридоре. Ночью, когда бельё стирала в корыте. Так всё недостиранным и осталось.
После того как её обнаружили в полуподвале в удавке, надетой на потолочный крюк, отец перестал вино пить и с чужими тётеньками бессовестными якшаться.[193]
Случилось это незадолго до начала войны.
Отца на фронт не взяли, на ЧТЗ оставили — настолько ценный специалист.
— …А как ты узнал, что я в колодец оборвался? — спросил Юрку, когда мы, взмокнув от усердия, присели отдохнуть.
— Стасик прибёг, сказал.
— Так ты не сразу побежал в барак? — строго спросил я брата.
— Не. Мы вместе…
— Я ж тебе наказал…[194]
— Ничего ты не говорил, кроме бу-бу-бу… Да шевелился, — уверил меня Стасик.
«Возможно, я хотел крикнуть, да не получилось?» — подумалось мне. Ведь привиделись мне звёзды на небе.
— Юрк, — решил я поделиться невероятным наблюдением с другом. — Не поверишь: я давеча[195] звёзды видел. На небе. Из колодца.
Бобынёк недоуменно глянул мне в глаза и запрокинул голову — захихикал.
— Честное-пречестное! Не веришь? Честное тимуровское.
— А где ты их видел?
— Вообще… На небе.
— В колодце и не то могло побластиться.[196] Стаська про какого-то поросёнка мне чесал,[197] тоже вроде бы в колодце.
— Поросёнок тут ни при чём… Не веришь?
— Верю. Но не знаю.
— Чудеса! — сказал я.
И мы опять взялись за тяпки. Вторую половину дня я, нагнав Бобынька, работал как ни в чём ни бывало, от друга не отставал. Загорел под полевым солнцем до индейской красноты.
К вечеру Стасик с Галькой изнемогли, отлёживались до сумерек, прикрывшись травой, пока мы с другом не доканали участок.
Домой притащились затемно. Даже не поужинав, я завалился на кровать, успев натянуть на себя одеяло, и тотчас провалился в дремучий сон.
Наутро лишь водянистые мозоли на ладонях, тупая боль в руках, ногах да пояснице напоминали об окучивании. Да волдыри на розовых плечах и спине — солнце припекло. Про себя я гордился участием в подмоге — большой, «взрослой» работе. Ведь на всю долгую зиму картошку-то заготавливали.
О колодце почти не вспоминал, хотя ужаснувшейся маме пришлось обо всём рассказать. Подробно. Потребовала. Всё выслушала, но наказывать почему-то не стала.
Правда, представив, как меня, мёртвого, вытаскивают на верёвке из колодца, увидев растерянное, испуганное, недоумевающее лицо братишки, услышав горестные рыдания мамы и причитания Герасимовны, мне стало так жалко и маму, и Стасика, и даже бабку, что я подумал: как хорошо, что я живой. Что удержался. Не запаниковал. Поэтому и цел остался.
Тут же сбегал к Бобыньку и спросил:
— Ты хоть сказал тому дяденьке спасибо? Что вытащил меня…
— Забыл! Дырявая голова. Засуетился…
— Эх ты… Теперь опять надо идти. А если он, например, уехал? Железная дорога своя, куда хочу, туда и еду…
— Любой на его месте то же сделал бы — помог.
— Правильно — любой. И я — тоже. И ты. Но всё равно ему спасибо надо было сказать — жив остался. Успели вы. А он меня вытащил и бидон выудил.
— Ещё быстрее пришли бы, да ведь он без ноги. Пока протез пристегнул, пока дохромал. У него, видать, ногу-то в госпитале отрезали.
— Фронтовик?
— Факт.
«Хорошие люди — фронтовики, — подумалось мне. — Везуха мне на них. На базаре тогда Николай Иванович заступился, сейчас — тоже инвалид. С войны вернулся наверняка. Не трамваем же ему ногу отрезало и не поездом. И таких хороших людей вокруг много. Мы обязаны платить им тоже добром».
— А ты не знаешь, случаем, как его звать? — поинтересовался я у Бобынька.
— Не. А зачем?
— Слышь, Юрк, не нужна ли ему наша помощь?