— Атанда! — выпалил Юрка, первым заметивший приближавшегося, и метнулся в сторону, я — за ним. А Стасик остался, повиснув на заборе.
— Прыгай! — крикнул я, оглянувшись. Но братишка медлил — высоко, а когда разжал пальцы рук, не устоял и упал на спину. Пока он вставал, охранник оказался рядом и уцепил его за фуфайчонку.
— Пусти! — завопил Стасик. — Пусти, дяденька!
Я остановился, не понимая, почему нас ловят, ведь никто ничего дурного не совершил, и не помышлял даже. Поэтому ринулся к охраннику со словами: «Пустите его»!
— Я вам покажу, как в сад за ранетками лазать! — зло произнёс охранник.
— Какой сад? — закричал я возмущенно. — Что вы глупости буровите?
— Ишь, яблочков захотелось! — запыхавшись, просипел сторож.
— Какие яблочки, что вы выдумываете? — горячился я, отдёргивая к себе брата. — Нас к вам из военкомата майор Шумилин направил.
Страж, оставив Стасика, сграбастал меня обеими ручищами. Тут и напарник ему помог. Вдвоём они сноровисто завернули мне руки за спину. Но Юрка не терял времени даром, оттащил от нас опешившего брата.
От стражей несло махоркой, а от их одежды — вкусной пшеничной кашей. Я не особенно сопротивлялся, не чувствуя за собой никакой вины, веря, что недоразумение сейчас же разрешится.
В будке одуряющее пахло варевом. Стражи, здоровенные мужики, толкнули меня на скамью, один из них приказал:
— Сиди!
Второй тотчас принялся звонить по телефону — в милицию. По его уверениям получалось, что он задержал меня при попытке проникнуть на территорию макаронной фабрики.
— Фамилия? — допытывался тот, что столбом возвышался надо мной.
— Не скажу.
— Всё скажешь, как миленький. И дружков твоих поймаем… Где живёшь?
— Нигде, — огрызался я.
— То-то и видно, што босяк.
— Мы вам собаку вчера привели. «Водолазку». Из военкомата майор Шумилин посоветовал. И нам другой дяденька, который здесь вчера дежурил, разрешил приходить, наведывать её. Она умная.
— Ты нам собакой и военкоматом зубы не заговаривай. Мы тебя насквозь видим: воровать ранетки пришли?
— Спросите у того дяденьки с тётенькой, которые здесь вчера дежурили, и убедитесь, что я говорю правду.
— Ишь, грамотный какой! А мы, выходит, дураки?
Они, словно сговорились, не внимая моим оправданиям.
Время шло, а милиция не появлялась. Тот, что звонил по телефону, опять принялся крутить диск, стукая по рычажку и дуя зачем-то в трубку.
— Алё! Алё! — орал он. — Дежурный!
Наконец ему ответили.
— Лет десять, — произнёс он в трубку, оглядев меня.
— Ну чо? — спросил его напарник.
— Ничо. Прогуляем? — ответил он, подмигнув. Тот, другой, лишь ухмыльнулся. Как-то ехидно, гадко.
— Идём! — приказал мне первый страж.
Я поднялся и направился к двери, ведшей на улицу.
— Куды? — остановил он меня. — Не уйдёшь! От нас не уйдёшь! Не таких скручивали!
И подтолкнул меня к входу на фабричный двор.
Я не буду подробно описывать то, что произошло далее. О том и сейчас мне вспоминать нелегко. Они стянули с меня штаны и вдвоём, держа вывернутыми мои руки, проволоки по задеревеневшей и высокой крапиве туда-сюда вдоль забора, после вытолкнули, довольно ухмыляясь, за проходную, выбросив вслед сорванные перед экзекуцией штаны.
Ноги, руки, даже шея нестерпимо горели от сплошных вздувшихся бляшками ожогов…
Но пуще гудящего зуда меня мучили, захлёстывая, стыд и обида.
Почему эти взрослые сильные дядьки так надругались надо мной, за что? Разве трудно было проверить, правду ли я говорю о цели нашего прихода? Фашисты! Я им отомщу! Сожгу их вшивое логово! Не пожалею бутылки керосина на этих извергов! И перед моими глазами возникла картина Николая Ивановича с взорванным фашистским танком и погибшим гранатомётчиком, его другом, — так чётко, в деталях, будто я её видел на самом деле.
Всю ночь я не спал, стонал, корчился, не находя себе места в раскалённой, жгучей постели. И мне время от времени бластились откормленные, с отвратительными ухмылками, рожи тех жопастых здоровенных мужиков, и я думал, что они настоящие фашисты: кто ещё может позволить себе издеваться над детьми? Однако встревоженной маме, которая несколько раз за ночь подходила ко мне, пробуждаемая моими стонами, не проболтался о происшествии. И Стасик меня не выдал.
Чуть свет я побежал в баню на улице Красноармейской, бессчетно залезал с веником на полог, нещадно хлестал вздувшуюся белыми лепёшками кожу.
После бани немного полегчало, хотя тело продолжало болезненно ныть и гудеть, как телеграфный столб, когда к нему прижмёшься ухом.