Эта песенка воспринималась мною с большой обидой. Из-за несправедливости. Что такого нехорошего мы сделали, чтобы над нами столь издевательски подтрунивать? А ещё обиднее и горше становилось от того, что не смог спасти погибающего котика, — ведь он был такой беззащитный, ему необходимо было помочь.
…Слово «умоляю» ни маме, никому другому я почему-то никогда в жизни не повторил. Ни при каких обстоятельствах. Никому.
Даже, когда окровавленные сапожищи оперов в «боксе» Челябинского седьмого отделения милиции курочили[12] меня ночью двадцать шестого февраля тысяча девятьсот пятидесятого года, выбивая признание в несовершённых мною преступлениях. Но это уже другой рассказ.
Сабля[13]
Меня давно интересовал этот сложенный из серых гранитных блоков добротный двухэтажный дом с парой печных труб, коронованных прорезными жестяными навершиями в виде куполов, чтобы в дымоходы не попали случайные посторонние предметы. Похоже, на этих прорезных коронах или куполах были изображены цифры или буквы, возможно инициалы бывшего владельца. Цифры могли обозначать дату окончания строительства красивого, не казённого по внешнему виду здания. Фасадом оно выступало на улицу Карла Маркса, а одним из торцов — на Пушкина (на эмалированных табличках имя и фамилия первого были указаны, на второй — лишь фамилия. Каждому понятно, кто такой Пушкин). Попасть в него можно было лишь со двора, с улицы Пушкина. Ворота всегда запертые, с калиткой, из неё выступала металлическая клавиша в виде ладони из тёмной бронзы. Но сколько раз я ни нажимал на неё, калитка, запертая на внутренний замок с фигурной, бронзовой же, но не литой, а пластиной-накладкой, не открывалась. К тому же, сверху калитка была защищена от дождя и снега не совсем полукруглой аркой, жесть которой обжимала левый и правый столбы, — я разглядел шляпки кованых гвоздей, опоясывавших поверху оба этих столба квадратной формы.
Зазевавшись на загадочный дом, мне не однажды приходилось опаздывать на уроки, что влекло печальные последствия вечером, после просмотра мамой дневника. Дневник-надсмотрщик рукой учителей фиксировал каждый мой проступок. И всё же частенько мне не удавалось пройти мимо загадочного особняка, чтобы не остановиться и, уцепившись за жестяные гремящие подоконники, не заглянуть: что же там внутри, за непроницаемо серыми от пыли стёклами окон?
Дом можно было признать совсем нежилым, если б не толстенные раскрытые фолианты, поставленные на подоконниках, как я догадался, для просушки. Они-то привлекали моё внимание и всегда вгоняли в недоумение. Это были необыкновенные книги. Чья-то неведомая рука (или руки) время от времени переворачивала огромные, толстой бумаги листы этих фолиантов в коричневого цвета кожаных переплётах, украшенных золотыми тиснениями названий. Переплёты отличались от современных не только несуразной толщиной, но и тиснёнными золотом двуглавыми царскими орлами. А на раскрытой странице, до предела напрягая зрение, я всё-таки разобрал: «Законъ № 1127». Оказывается, вот что значит золочёная надпись на переплёте широченного тома «Свода Законовъ Россiйской Имперiи». Меня поразило количество законов, существовавших при царе. Так, лишь один громадный томина, похожий больше на сундучок или растянутую гармошку, топорщился листами где-то на середине, а законов в нём содержалось более двух тысяч! Если я не заблуждался в подсчётах.