Отдышавшись, я окликнул друга и на дрожащих от перенапряжения ногах поплёлся к нему. И упал рядом. Начштаба лежал с закрытыми глазами и тяжело дышал. Наконец, он очнулся.
Очухавшись, он пробормотал:
— Кажись, ушли. Теперь он нас не найдёт.
— А кто это был? Дядя-гадя?
— Факт, — подтвердил Вовка. — Тихушник.
— Какой тихушник? — не понял я.
— Не знаешь? Выслеживает всяких — и в Кресты. Втихую подкрадываются к человеку — и бац! А «оттуда возврата уж нету». У вас как тюрьма называется?
— Тюрьма. На улице Сталина. Рядом с баней. Наверно, тюрьма имени Сталина.
— Вот. Он оттуда. Ходит по городу и за всеми подглядывает. Хвать! И в Кресты. У вас, может быть, и имени Сталина. Хотя едва ли. Вождь всё-таки.
— Но мы с тобой ничего плохого не сделали. Играли.
— А сабля? Вдруг она какому-нибудь контрику принадлежала? За такие игры, знаешь, куда упекают? И песню про Сарочку пели.
— Ну и што? Её все поют. Вся Свобода. Что теперь? Леонид Утёсов даже воровские песни поёт. Сам у Сурата пластинку слышал… «С одесского кичмана бежали два уркана…»
— Запрещены такие песенки. Понимаешь? Нельзя их петь. И про бедного дядю Лёву — тоже нельзя. Они антисоветские. Нарушение закона.
— Какого закона?
— Не знаешь?
— Не-ка.
— Ну что ты, Юр, как будто вчера родился — ничего не знаешь. Не обижайся.
— Я и в натуре не понимаю ничегошеньки из того, что ты наговорил.
— Сколько людей за такие песенки в тюрьмах оказались — тыщи! А ты: «Не знаю!» Так что больше в жизни таких песенок не пой, понял?
— А почему же ты пел? И мне не сказал ничего.
— Бывает и на старуху проруха. Все поют, и я запел. Забыл, что надо всегда бдеть.
— Понял, Вовк. Саблю жалко. Я бы ни за что не отдал. Какая-то детская песенка — это смешно, Вовк. Саблю-то зачем бросать? Какому-то мужику чужому. Он, может, и не мильтон вовсе, а свистанул. А ты клюнул. Уши развесил.
— Твои слова: «Сабля тебе досталась»?
— Мои. Не отказываюсь от своих слов. Никогда.
— Вот и всё. На этом закончим разговор. Была сабля — и нет сабли. Мы с тобой всё равно друзья?
— Друзья. Навсегда.
— Вот и будем дружить. А сабля, даже булатная, — не главное в жизни. Дружба — вот что самое ценное. Мама мне как-то сказала: нипочём не попадай в милицию. Кого туда забирают — те конченные люди. Пропащие на всю жизнь. Как я могу одну маменьку оставить? Она без меня умрёт.
Возражать я не решился.
…По домам возвращались с оглядками — по Красноармейской, Труда и Пушкина.
Проходя по какому-то двору, Вовка снял чёрную пиратскую повязку с глаза, зашёл в туалет и вернулся без неё и ножен.
— С пиратством покончено, — заявил он. — Забудь.
Ещё долго с сожалением вспоминал я о клинке. Подобного предмета мне в дальнейшей жизни не привелось видеть.[28]
И однажды опять вслух высказал — не удержался — своё недовольство поступком (в моём понимании — неразумным) Вовки: что он метнул куда-то в заросли репейника на поживу какому-то мужику драгоценный клинок — с ним вполне можно было смыться.
Выслушав меня, он сказал:
— Юр, ты любишь всяких животных. Даже скользких лягушек. А я их терпеть не могу. А ты читал об ящерицах? Они, когда им грозит опасность, сами оставляют свой хвост хищникам, напавшим на них. И спасаются, пожертвовав собственной частью тела. Ты у Брема поинтересуйся. Тебе не кажется, что мы тогда поступили, как ящерица?
Вопрос был настолько неожиданным, что я на него не ответил. Лишь удивился сообразительности Кудряшова. Хотя Альфреда Брема «Жизнь животных» я прочёл с увлечением все четыре имевшихся у меня тома, и в одном из них про ящериц, конечно же.
Мне вспомнился эпизод из моего детства — я был уверен, что оно уже давно прошло, — когда со старшей группой детсадовцев летом тридцать девятого года отдыхал в лагере посёлка Каштак (это был первый лагерь в моей жизни). Из любопытства я изловил на тёплой клубничной поляне небольшую ящерицу — не терпелось поближе рассмотреть её. Но серого цвета юркое животное вывернулось из моих ручонок, оставив в ладошке… свой шевелящийся хвост.
…Я не стал больше спорить с начштаба, но так до поры и не оценил, какая опасность нам, а более — нашим семьям, угрожала. Да и сабля принадлежала Вовке, и он вправе был поступить с ней как пожелает. И всё-таки долго не смог смириться с нашей потерей. Но запрещённых песен уже не пел никогда. Зато в другом концлагере — всего через восемь лет, когда стал рабсилой, то есть рабом, — до седьмого пота деревья рубил и пилил на лесоповале, добавляя свои к десяткам и сотням штабелей (рядом, на отработанных лесосеках), уже сгнивших и изъеденных мириадами рогатых жуков, — подневольный труд сонма зеков, получивших свои скудные пайки «черняшки» и порции баланды за изнурительные потопролития, угробившие здоровье и жизни миллионов советских рабов, чтобы воздвигнуть рукотворные памятники большевистскому идиотизму, называвшемуся «строительством коммунизма в отдельно взятой части земного шара».
28
В семидесятые годы случайно попалась мне книжица о златоустовском булате. Я и не ожидал, что она преподнесёт мне такой сюрприз. По всей видимости (я в этом уверен, правда не совсем), автором фрагмента найденной нами сабли мог быть великий оружейный мастер Бушуев.