Желающих поселиться в нём не нашлось, якобы потому, что перед смертью старушки-сестрицы, по слухам, кому-то пророчили: кто на наше место придёт, того постигнет та же участь. И вроде бы предсказание почивших якобы вскоре подтвердилось: какой-то бродяга решил переночевать в роковой избушке, и его нашли мертвым на их кровати с истлевшим, наверное дореволюционным, матрацем, который даже воры не взяли. Я не верил в эти бабушкины сказки, но избушки сестриц-монашек сторонился. Алька же Каримов не постеснялся обшарить страшноватое жилище, снял со стенки две закопчённые иконки (я их назвал «картинками») и сейчас наслаждался стрельбой по ним гальками из рогатки.
— Шмальнёшь, Резан. Слабо? — подначил он меня и указал на прислонённые к бревенчатой стене «картинки».
— Не. Поглядеть бы, что на них нарисовано.
Любопытство овладело мною вдруг.
— Не трожь, не греши, — предупредил меня Алька. — Я их надыбал.[68] Хошь, бери. За гро́ши. Сколь дашь?
— Они же чужие.
— Штрунди дуба дали.[69] Теперича они мои. У тебя ашать[70] дома есть што? Цимус[71] какой-мабудь? Бутенброд с тушёнкой?
Однажды постоянно голодный Алька увидел, как я на берегу Миасса во время уженья рыбы подкрепляюсь бутербродом, только вовсе не с жирной американской тушёнкой, а с советской тощей килькой, выкупленной по продуктовым карточкам, как мясо. С тех пор он, наверное, и уверовал, что Рязановы одними деликатесами питаются.
— А за иконы (он знал как называются эти «картинки») жрать тащи чево-нибудь. Набздюм. Пиисят на пиисят!
— Какие пятьдесят? — недоумённо спросил я.
— Ты чо, феню не секёшь?
— Нет.
— Половину бутенброда гони! Аль цельный!
— С чего ради, Алька? Да и нет у нас никаких бутербродов.
— Што есь, то и тащи. Я заявил — мне положено. Жрать охота. Кишка кишке протокол составляет.
— Так бы и сказал, что есть хочешь. У нас лишь хлеб чёрный имеется. Гренками называется. Жаренный на маргарине.
— Сойдет. Только ты кота за хвост не тяни. Я тебя здесь подожду.
— А ты больше в иконы не пуляй. Честно?
— Чесно.
Алька кусочек хлеба, принесённый мною, целиком запихал в рот, продолжая смотреть на меня алчными глазами.
— Ещё есь?
— Нет.
— Божись!
— Чего божиться? Оправдываться, что ли, перед тобой?
— Вы богатые Ризаны. У вас всю дорогу найдётса што пожрать!
— Мама у нас по полторы смены вкалывает. На заводе. А ты думал, нам с неба всё сыплется?
Я не испытывал боязни перед Алькой. Но и понимал, что он голодный парень. И ему надо по возможности помочь. И ворует-то он, чтобы не умереть с голоду.
Сейчас, поглядывая на «картинки», я твёрдо произнёс:
— Никаких бутербродов у нас, Алька, нет. Картошки ещё осталась немного.
— В «мундирах»? Тада и соли горсть.
— Принесу. Одну картошину. Посолю. Подожди только. И не стреляй в картинки.
Я опять вскарабкался на сарай и по крышам помчался в наш двор, преодолевая по пути заборы, — мне это нравилось. А мама часто удивлялась, зашивая дыры и разрывы, что одежда моя, как она выражалась, «горит как на огне».
Дома в кастрюле я нашёл сваренную на обед картошку и сунул несколько клубней за пазуху майки. Без промедления побежал назад, опасаясь, что Алька может не сдержать слово и шмаляет по «картинкам». От него можно было ожидать любой выходки. Неудивительно: отец его, известный авторитет в среде блатных и приблатнённой свободской пацанвы, почти безвылазно сидел по тюрьмам, а его сожительница (дворничиха нашей стороны улицы — от Труда до Карла Маркса) работала, не жалея себя, чтобы прокормить четверых детей, но не в силах была вытянуть непосильную ношу, которую взвалила на неё жизнь.
У Альки мне доводилось бывать раньше довольно часто, но ничего, кроме вшей в обмен за пересказы мною прочитанного (все в этой семье были неграмотны), я из их избушки-самостроя не выносил. Старший Алькин брат, по кличке Юрица (вероятно, у него имелось настоящее татарское имя, ведь и Алька был вовсе не Алька, а Али), и маленькая, младше нас, сестрица Надя. Ещё одна сестра Соня, девица лет девятнадцати — двадцати (когда я знался с Алькой), кормилась «угощениями» солдат. Но ещё более молоденькой я помнил её стоящей по вечерам у ворот. Она окликала солдат из воинской части, располагавшейся в казармах на углу улиц Свободы и Труда, проходивших мимо её двора. Я не понимал, о чём они договариваются, и не догадался даже тогда, когда стал свидетелем сцены, в которой скандальная соседка ругала и оскорбляла Соню за то, что «солдаты ей дырку провертели». У меня такая новость вызвала удивление: как можно в живом человеке отверстие просверлить? Зачем? У Альки я постеснялся спросить, в чём обвиняет Соню злоязычная соседка.
71
Цимус — что-то очень хорошее. Имеет и другое значение — «порядок» (воровской жаргон, феня).