За что столь чудовищную, по-фашистски, расправились с несчастным человеком? Кто? Может быть, его фашисты и казнили? Они и не такие зверства творят! Но церковь-то старая, дореволюционная. Значит, не эти головорезы зверствовали. Надо поточнее разузнать. У Герасимовны.
Внимательнее вглядываюсь в изображённое лицо невиданного доселе человека. Глаза его с непросохшими слезинками в уголках глаз, у переносицы, полузакрыты — так мне увидилось. Из пронзенных ладоней и ступней тоже просочились капли крови, соединялись, стекая струйками.
На левой стороне груди, там, где бьётся сердце, тоже видны алые потёки из раны. Хотя ему, судя по всему, нанесён смертельный удар в сердце, но он, на кого я воззрился, не производит впечатление умершего человека: лицо его спокойно и торжественно. Может быть, его ткнули в грудь не очень глубоко, и он не умер? Похоже, в обмороке потерял сознание.
Кто это, что за человек? Надписей я не нашёл, лишь наверху слева начертано слово «Иис» с закорючками над буквами, а справа — «ХС» с такими же значками.
Я не мог отойти от этой страшной картины, она будто притягивала к себе. Порою мне казалось, что веки этого несчастного человека чуть-чуть приоткрываются и он печально и пристально вглядывается в мои глаза. Жутковато становилось от этого полускрытого взгляда. Вернее — полузакрытого. В пустом-то храме.
Это наваждение кончилось, когда ко мне — в церкви, похоже, и на самом деле никого больше не находилось — подшаркала Герасимовна и почему-то шёпотом сказала:
— Пошли, Егорий.
Проходя мимо большой иконы, закованной в металлический блестящий панцирь, как в той разорённой церкви на Алом поле, старушка шепнула:
— Вот твой швятой и жаштупник Георгий Победоношеш.
— Почему — мой? — мелькнуло в голове. — А, ну да, меня же иногда зовут почему-то Герой, Георгием…
Мы вышли из церкви, и Герасимовна повела меня в бревенчатый дом во дворе, напротив храма, в углу ограды, справа.
Там я встретился глазами с очень строгим на вид попом, с седыми длинными волосами и белой бородой, — ни разу не встречал такого — весь белый. Герасимовна подобострастно назвала его «батюшкой», а затем «отцом Александром».
— Кланяйша, — шёпотом же приказала мне моя спутница. Я не склонил головы. Даже и не подумал: зачем? с чего ради?
За мной наблюдал зорко голубыми глазами, в белых же ресницах, белобровый поп.
Далее под речитатив седовласого и белобородого «батюшки» моя голова под давлением его тяжелой руки трижды окунулась в большой медный чан, стоявший на столе посередине комнаты. Это действо свершил решительно сам «батюшка». На себя я надел алюминиевый крестик на ниточке.
Так свершилось моё второе крещение, о чём стало известно много позднее. Мама раскрыла и этот секрет. Оказывается, бабушка совершила этот обряд, когда я был совсем крохотулей.
Когда мы с Герасимовной вышли из «крештилки», я спросил её:
— А зачем это? Зачем дедушка меня в тазик головой окунал?
— Батюшка тебя крештил. В швятое таиншво пошвятил. Тепериша ты, Георгий, хриштиянин. У тебя ешть швой ангел-хранитель. Ён будёт тобя зашишшать от вшех напаштей. Молишь Богу и ангелу-хранителю и вшем швятым. Шитай молитвы, а в шеркву не ходи, а то иж школы выгонют. Лиходеи неверушшия. Шлуги шатаны.
По пути домой Герасимовна без умолку рассказывала мне о святых, об Иисусе Христе и Пречистой Деве Марии, но я, признаться, понял немногое. Разве лишь то, что пребитый к кресту и есть Иисус Христос. Чьё изображение увидел в Симеоновской церкви. Всё, что Герасимовна мне старалась втолковать, походило на сказки, до которых я был большой охотник и успел перечитать уйму — от уральских до арабских.
Я думал о другом: о прибитом к кресту большими гвоздями человеке по имени Иисус, и никак не мог отделаться от впечатления, что он всё-таки смотрел на меня печальными и одновременно добрыми глазами, почти закрытыми набрякшими веками. Знал, что такого не может быть, а вот мне бластилось — и всё. И тогда же я опять подумал: надо побольше узнать об этом человеке. Задел он меня за живое. Растревожил.