Очень хотелось попрощаться с ней. По-мужски, как отец тогда, перед отправкой на фронт (оказалось, в учебный центр, где он проходил курс молодого бойца). Он крепко обнял, поцеловал нас всех и сказал:
— Я вернусь. Ждите.
И мне со Славкой:
— Мать берегите.
И мне:
— Юряй, помогай матери. И за Славкой присматривай, не обижай. Ты теперь старший из мужиков в семье.
Нет, я не заплакал, поглядывая на маму, которая не сдержала молчаливых слёз. В меня тогда вошли спокойствие и уверенность отца. А если что с ним случится, сказал он, вся надежда на нас. Мы будущие красноармейцы. И защитники мамы. И во всём помощники её.
Сейчас же мне стало настолько тоскливо, что стоило открыть полностью глаза и взглянуть на маму, — не выдержал бы, слёзы комком стояли в горле. И тогда важнейшее дело жизни, всей моей жизни — рухнет! Я не совершу своего главного поступка, который, может быть, всего однажды в жизни и выпадает. Если очень повезёт.
Во мне напружинился каждый мускул, каждый нерв.
Как только затихли мамины шаги и хлопнула «парадная», она же уличная, дверь, вскакиваю с постели и быстро одеваюсь. Но так, чтобы не разбудить братишку. По двери взбираюсь на крышу. Из штаба посылаю сигнал. Вовка что-то мешкает. Он появляется с ещё одной связкой вяленых пескаришек. На правой Вовкиной щеке отпечатался затейливый узор. От подушки — мешочка, набитого сеном, свою он продал — пуховая! И купил матери костей с хрящами — бульон сварил. А для подушки я ему с разрешения мамы мешочек отдал. Раньше в нём крупа хранилась. Я его у мамы за ненадобностью выпросил. Старую подушку деда Лёши тоже Кудряшовым подарили. Тётя Лена на неё ноги кладёт, чтобы не так сильно болели и за ночь не опухали. В общем, помогали чем смогли.
— …Атанда, — шёпотом произносит друг, лёжа пластом на гремучей жести крыши. Начштаба помогает собрать вещи. Я их перебазировал на чердак. Теперь надо спуститься вниз.
Внизу надрывается карканьем бабка Герасимиха.
— Лешевы дети! Вшу крышу ижмутужили! Бегають, как лошаки по улке! Шлежайте щаш жа, не то мильшанера пожову!
Мы спрятались, распластавшись, за коньком крыши. Ждём.
Дежурного (или начальника, точно не помню) Батулы из седьмого отделения нам только не хватает! Того самого, что меня «воспитывал» за замазку.
Вообще-то бабушка Прасковья Герасимовна — добрая старуха. Заботится о крыше, чтобы мы её не прохудили, — жесть ещё дореволюционная, древнющая. Но крепкая. Дом наш якобы построили при жизни Герасимовны. Тётя Таня по секрету нашёптывала соседям, что старуха жила здесь и до «октяберьской леворуции». При прежнем хозяине. Кто он был — никто не ведает. Богатей какой-то. Гневалась, что не расстреляли. Хвасталась Иваном, мужем своим, который в гражданскую войну их, буржуев, «кучками к стенке ставил». И патронов не жалел. Может быть. Сколько я его помню, молчаливого и угрюмого, он в глаза никому не смотрел. И не здоровался ни с кем.
Откуда-то тётя Таня узнала или придумала, что хозяин дома за границу драпанул. И все денежки, народным потом заработанные, с собой в чемоданчике прихватил. Словом, «обобрал трудовой народ до нитки». Ясное дело — буржуй. А как и кем при нём Герасимовна жила — неизвестно. Прислугой, наверное. Неграмотная-то! Так и не научилась газеты читать. Вот что царизм с ней сделал. Искалечил. Это были мои догадки. Предположения. Я ошибался — Герасимовна умела читать, но почему-то числилась неграмотной. А в газеты — это правда — не загладывала. Никогда. Она и так всё обо всех знала. От таких же старух в магазинных очередях.
…Пережидаем напасть. Старуха, выдохшись, бредёт на великое стояние в очереди в орсовский магазин на улице Пушкина. За хлебным пайком. Через огород и смежный двор. По нами, пацанами, протоптанной тропинке.
Спокойно спускаемся с округлой крыши сенок по двери, и Вовка предлагает полакомиться варёными раками. Прощальная трапеза. И откуда только словечко такое выудил — «трапеза»?
— Кремлёвская жратва! Только соли нет. Но мясо рачье — сладкое. Пальчики оближешь, — бахвалится Вовка.
— Я бы не прочь. Но где эти чу́дные раки? Их ещё предстоит наловить. А «ястребковое» время идёт неумолимо.
— Пора шевелиться, — отвечаю. — Не до раков.
— Уже! Как голубчики, с нетерпением нас поджидают. Я и раньше их хрумал, да стеснялся тебе предложить. Когда в блокаде, как в капкане, очутились, то собак и кошек всех поели. Я сам в мышеловку длиннохвостых заманивал. Плохо почему-то ловились. Хитрые. На сало шли, бестии. Да на мертвечину. Слухи ходили: с поличным цапали людей, которые человеческие трупы ели. Говорили, что людоедов на месте расстреливали. Чтобы они и на живых не повадились нападать. Только ты об этом никому ни гу-гу. Не подведёшь? Нас всех предупредили, чтобы мы молчали. А кто проговорится — под суд. За распространение ложных паникёрских слухов. Раки тоже всякую падаль жрут. Но вкус у них — а-ри-ста-кра-тический! Ты не бзди, мы же их распотрошим, всю дрянь из них вытряхнем. Я подумал: вдруг ты брезгливый, откажешься, — разоткровенничался Вовка.