— Где же справедливость, бабы? — театрально возопила тётя Таня, воздев руки. — А почто, спрашиватца, под мои окошки?
— Да потому, как ты верно подметила, нет у меня не то что окна, даже форточки, — улыбаясь, ответила отважная тётя Лиза. — А тебя Малкова не забудет, по блату отоварит.
Преддомкома, словно чего-то испугавшись, прекратила пререкания и объявила:
— А таперича, гражданы жильцы, обсудим фулюганский поступок Егорки Рязанова…
И тётя Таня, захлёбываясь, поведала о ночном происшествии: о похищении мною её эмалированной миски, в которую я сложил выкопанную мною же с малковской грядки картошку. Всё это, оказывается, я совершил с коварной целью — оклеветать преддомкома как общественную деятельницу. Подорвать её авторитет. Не забыла она красочно расписать и «бандитское» нападение на паиньку Тольку, который получил «увечье носа». А Ржавец, скромно потупив взор, демонстративно щупал свой совершенно здоровый конопатый носище, как бы подтверждая слова матери.
Не переводя духа, она подытожила:
— По энтому по всему обчее собрание граждан жильцов нашего дома решило просить милицию привлечь Рязанова Егорку за напраслину на чесную гражданку Данилову Татьяну Петровну по всей строгости советскава закона и отправить ево в детску исправительну колонию. Туды таких берут, я разузнала, где следуит. В обчем, всё всем ясно? Кто — «за»?
До меня не сразу дошёл зловещий смысл её требования, а когда понял, какую беду кличет на мою голову тётя Таня, то всё во мне возмутилось и взбунтовалось. Меня не испугала замаячившая впереди колония. Ужаснуло иное: вдруг присутствующие поверят чудовищной лжи. Поверят в то, чего я не совершал и не мог совершить?!
Наверное, у меня был испуганный и растерянный вид, чем немедленно и воспользовалась Данилова:
— Чево скукожилси? Чай, знат кошка, чьё мясо съела…
Под взглядом присутствующих я словно одеревенел, не в силах вымолвить и слова в свою защиту.
Перед глазами мелькали лица собравшихся. Длилось это мельтешение невыносимо долго, хотя не прошло, вероятно, и минуты. И вдруг я увидел Милу. Сначала не узнал её — девочка не улыбалась приветливо, как всегда, а очень серьёзно и пристально вглядывалась в меня. Такой я не наблюдал её никогда.
— Погодь-ка, погодь. Как жа так, бабы, жараж — и в турму? Пушшай парнишка рашшкажит, как вшо полушилошь.
— Татьяна Петровна донесла нам обо всём, больше никаких разъяснений не требуется, — ровным, сильным голосом произнесла Малкова-старшая. — Давайте проголосуем побыстрее — у каждого есть и более важные дела.
Лицо её было спокойно и холодно.
— Ну, хто — «за»? — по-базарному весело выкликнула ободрённая преддомкома. — Неча здря лясы точить.
Руку подняла пожилая тётя Аня — старшая сестра тёти Тани, опоздавшая к началу собрания. Она жила в нашем дворе, но в другом доме, собственном, выходившем окнами на улицу, и не имела отношения к происшествию. Однако это до меня дошло позднее. Вслед за ней взметнула обе руки и тётя Таня. И Толька, будто о парту опёрся локтем, тоже проголосовал «за». Изящно выпрямила ладонь на уровне плеча и завмаг, не глядя в мою сторону.
— Это нарушение демократии, — громко сказала тётя Лиза. — Почему затыкаете рот тому, кого обвиняете неведомо в чём?
— Ты што — против обчества выступашь? — взорвалась тётя Таня. — Твово мужика забрали в тридцать седьмом, и ты така жа. Так што молчи лучче. Де-ма-кра-тия объявилась, гляньте на её. А то быстро и на тебя управу найдём…
— Будёт тебе, Таня, — урезонила преддомкома бабка Герасимовна. — Она в войну иж жавода не выходила, бонбы делала, а не вшивые волошья веником жгрибала. И ты её мужиком не пеняй. У её шын на бранном поле голову шложил.
— А мой мужик на хронте без вести пропал! — взъерепенилась тётя Таня. — Еёный — в тюрме, а мой — на хронте.
— Карты-те што тебе кажут? Живой мужик твой. Мож быть, в полоне маетша. А Броня Богашевиш в жемле широй лежит, хвашиштом убитый. Так-то вот, — вступилась бабка. — И ты её не жамай, не гневи Вшедержителя!
— Прасковья Герасимовна, не надо, — взмолилась тётя Лиза. — Только не здесь, ради всего святого… Ни слова о Боре!
— Я горю Лизиному болезную. Как мать, — лживо просюсюкала, глядя куда-то в бок тётя Таня, — но пошто она здеся димакратию разводит?
Я не знал, о чём они спорят, слово «демократия» мне ни о чём не говорило, но я сразу уверовал, что это хорошее, справедливое слово. Вроде «правды». И ещё почувствовал, что сейчас решается моя участь. Преодолев парализующую немоту, внятно произнёс почему-то дрожащим голосом:
— Это неправда, что говорит тётя Таня. Я не копал чужую картошку. Не брал тёть-Танину миску. Я её на полосе подобрал. Когда тётя Таня убежала с огорода ночью к себе домой. И тамбур запёрла на крюк. И когда в окно её стучал, не отвечала, спряталась. Почему?
— А потому што ничево такова не слышала, — лгала тётя Таня. — Вон Толькя подтвердит.
Я испугался и бросился по коридору к выходу. Мне показалось, что тётя Таня с Толяном сейчас набросятся на меня, свяжут и потащат в седьмое отделение милиции. Потому что участковый уполномоченный Косолапов часто наведывался к ней, беседовал о чём-то или о ком-то, я его в окно сидящим за столом видел.
Выскочив во двор, я сначала заперся в сарае. Но, не почувствовав себя в безопасности, забрался на чердак, в ещё с Вовкой Кудряшовым сооружённый Главный тимуровский штаб. И уже оттуда наблюдал за парадным крыльцом нашего дома через открытую настежь дверь. Меня лихорадило. Незаметно и очень быстро стемнело. Так мне показалось. Светилось лишь одно кухонное окно — у Малковых. Там находилась Мила. Как её сграбастала Дарья Александровна! И грубо затолкнула в свою кухню, назвав «дурой». От напрасной обиды Милочка, наверное, плачет сейчас.
С чердака окна квартиру Малковых я видел под острым углом, и поэтому оставалось лишь догадываться, что там происходит. Об этом я и задумался.
Мгновенно в воображении я перенёсся к Миле и удивился её виду, такой она выглядела прекрасной, словно нарисованная прозрачными, чистыми красками из цветного воздуха. Но одновременно она была живой — дышала и двигалась. И тут я догадался, на чей портрет она похожа, моя Милочка, — на тот, что в щепу превратила и сожгла мама в топке общей кухонной плиты. И радость пронзила меня, словно не сгорел он, не сгорел! И я им могу любоваться. Пусть издалека. Но оживший портрет существует. И какое это для меня счастье! И тут же осознал: я совершил позорный поступок. Трус! Другого названия мне нет! Сбежал у всех на виду. И сейчас ещё боюсь возвратиться. Позор! Вдруг тётя Таня пригласила Косолапова, и он сидит в даниловской кухне за столом, ждёт, когда Толька кончит писать, и сцапает меня, чтобы утащить в милицию?
На крыльце долго никто не появлялся. Значит, собрание продолжается. О чём они там толкуют, что решили? Если тёте Тане и Малковой удастся настоять на отправлении меня в колонию для малолетних, я убегу из дома. Уеду из Челябы вовсе. В Москву, где Красная площадь и бьют куранты на Спасской башне. Там меня никто не найдёт. Даже знакомые завмага, которые, по её словам, всё могут «по блату», даже посадить в тюрьму — кого надо.
Однако боязнь постепенно стала проходить.
Чего, собственно, я перепугался? Ведь всё, что твердит тётя Таня, — чушь, а вот я непозволительно, позорно струсил. И этим самым, вероятно, развязал злой язык тёти Тани ещё больше. Не ожидал от себя такого малодушия. Как после этого Миле в глаза смотреть? Если я себя сейчас так веду, то что от меня она может ожидать в дальнейшем?
Спустившись по лестнице, обошёл дом, остановился возле кухонного окна так, что меня из помещения никто бы не увидел, и прислушался — форточка открыта. Да, «бодяга», как я определил собрание, продолжается. И тут я отчётливо услышал приглушённые расстоянием голоса.
Как-то до сих пор мне и в голову не пришло: почему ни слова не вымолвила мама, молча стоявшая у двери нашей квартиры, — стерегла, чтобы Стасик ничего не услышал, хотя и тщетно — слышимость во всех углах нашего дома была превосходной?