Веря этим байкам, со смаком передаваемым тётей Таней соседкам по дому — как уже упоминалось, уборщицей банной парикмахерской, — я с робостью поглядываю на пышный торс хищной буфетчицы, затянутый в белый халат с перламутровыми пуговицами-блюдцами и забрызганный, словно кровью охмурённых ею «лентинантов», амарантом. [290]И кисти рук её, точно ниточками перетянутые в запястьях и суставах пальцев, всегда мокрые, глянцевые, были пропитаны тем же малинового цвета пищевым красителем, без которого чудесный морс становился бы просто подслащённой сахарином водичкой.
Генка без очереди втёрся в толпу, пролез-таки к стойке и высыпал из кулака на тарелку горсть монет.
— Тёть Зин, — пропищал он, — два с двойным. Без сдачи.
Зинка не унизилась до пересчёта Генкиных медяков, стряхнула их на поднос, на котором горкой растекалась мелочь, и поставила перед Гундосиком стакан.
— Ещё один. Я без повтора, с товарищем, — пояснил он. — С ко́решем.
Величественная хозяйка стойки налила порцию в малую пивную кружку. Кокетливо оттопырив мизинец, водрузила её перед носом Генки, словно не слыша и не видя «клиента».
Зинка редко кого одаривала взглядов своих невероятно синих глазищ в чёрной оправе мохнатых крашеных ресниц. Не смотрела на людей, вероятно, потому что они ужасно ей надоели. А вот на неё все пялили глаза. Особенно хлыщи в бурках и москвичках, крепкие развязные молодцы, не утратившие фронтовой напористости или блатной наглости тюремных завсегдатаев. Меня же будоражила четырёхэтажная башня медных Зинкиных волос — будто большую катушку тонкой проволоки распушила.
Возможно, Зинка, действительно, обладала необыкновенной, неотразимой красотой, но мне не понравилась. Более того, буфетчица мнилась мне хищной и посему — страшной, безобразной, отталкивающей. Я её представил вампиром, похожим на толстую летучую мышь.
— Гер, держи! — Генка поднял над головой стакан и кружку.
Изловчившись, я принял один из сосудов, не расплескав ни капли.
Мы протолкнулись в угол, где кто-то спал, укрыв голову полой грязного пиджака. Не торопясь, маленьким глоточками, смаковали сахариновый, яркий даже при скудном электрическом освещении, напиток. Голода до сих пор не чувствовал.
Хотя тревога во мне не рассасывалась и держала в напряжении постоянно, несколько увереннее почувствовал себя только рядом с Гундосиком в этой упруго-неподатливой толпе всяких-разных чужих людей, ни одному из которых нет до меня никакого дела.
Я ощущал себя очень одиноким, отринутым, и одновременно меня с Генкой уже связывала тоненькая ниточка неопределенной надежды на что-то спасительное в близком будущем. Мне не хотелось, очень не хотелось, чтобы она оборвалась, и я остался бы совсем одинёшенек, плотно окружённый этой чуждой мне и, похоже, враждебной толпой.
Дом мой, мысленно к которому я часто приближался, блуждая совсем рядом, находился менее чем в трёх кварталах от места, где стоял с кружкой в руке, — минут десять — пятнадцать быстрой ходьбы. А бегом и того меньше. В то же время я осознавал: его уже не существовало, того надёжного дома, в котором мы так славно жили все годы, почти всю мою жизнь, до недавних пор. До мяуканья Черныша в парте. Оно воспринималось как сигнал: всё, детство кончилось — пора позаботиться о себе самому.
Меня подмывало, тянуло вернуться под родной кров. Я мысленно видел себя в коридоре, рядом с даниловским ларём, возле дверей нашей квартиры, в комнате, лежащим на кровати, укрытым одеялом так, что лишь нос из-под него торчал. Эх, почему я не заболел? Почему мама, вырвавшись с работы, посетила Александрушку и уговорила её не отчислять меня из школы, обещая, что я буду вести себя «ниже травы, тише воды». Крысовну, полагаю, тешили упрашивания и унижения, и она разрешила мне остаться в классе «до первого замечания», после которого я механически вылетаю из школы. И такой случай не замедлил произойти именно в тот злополучный день. Почему со мной, а ни с кем другим? Да и что, собственно, такого плохого я совершил?
…Печальное настроение вызвало из глубины памяти патефонную мелодию, часто звучавшую предвоенным летом из открытых окон дома Суратов — «Утомлённое солнце нежно с морем прощалось…».
Хотелось погрустить в одиночестве, где-нибудь в лопуховых зарослях. Возле родника. Но это мимолётное чувство, посещавшее меня обычно в послеобидные минуты в детстве, таком далёком теперь, было тут же смято и смыто гулом людских голосов, вытеснено надсадным кашлем, чьей-то визгливой руганью — я вернулся в действительность, к себе, к банной публике, толпившейся рядом. И это было нежеланное возвращение.
От усталости ныли в коленях ноги, ведь я не спал ни минуты всю предыдущую ночь, скоротав её, сидя в холодном вокзальном зале ожидания, наполненном нудным беспрестанным гулом людских голосов.
Никуда, конечно, тогда я не уехал, ибо не представлял, куда податься. Потерянно бродил между сидящими и лежащими пассажирами, спящими в обнимку с чемоданами и узлами. Находившись вдосталь, я присел на корточки возле скамьи с беспрестанно орущим грудным ребёнком, отец которого называл себя, жену и младенца транзитными. Что это такое — транзитные — я не имел представления. Самым близким словом оказалось «зенитные», но оно ничуть мне не объяснило, кто же такие эти нервные измотанные — хоть реви! — люди. Выудил я из памяти и ещё одно созвучное слово — «дизентерийные». Может, в самом деле — больные? Не похоже. Их сразу в больницу направили бы.
Промучившись до утра, я на трамвайной «колбасе» [291]доехал до своей остановки и долго прогуливался возле Гарёшкиного дома, опасливо наблюдая за нашей калиткой напротив. Дождавшись друга, коротенько объяснил ему, что убежал из дому и живу теперь на вокзале, заодно спросив, не найдётся ли у него чего-нибудь съестного.
Гарёшка смотался домой, нагнал меня, мы остановились. Друг выгрузил из карманов две тёплые, изъятые из валенка большущие помидорины и пожелтевший, в сети светлых трещинок, семенной, и тоже крупный, огурец.
— Больше ничего не удалось, — как бы оправдываясь, объявил Гарёшка.
— И за это большое спасибо.
— Как же ты теперь?
— Не знаю. Но домой не пойду ни за что. Хватит!
— Факт, — подтвердил Гарёшка по-Юркиному.
Отчим его, дядя Саша, бывший моряк, на вид атлетического сложения, инвалид по ранению, пасынка никогда не наказывал, как, впрочем, и младшего Гарёшкиного братишку, своего родного сына Венку, беспокойного, нервного мальчишку.
Отец (родной) Кульши, красный командир Гражданской войны, латыш по национальности, был арестован и пропал без вести незадолго до начала войны, когда Игорю едва исполнилось восемь лет. Однако мальчишка зримо помнил отца, кадрового военного, занимавшего высокий пост в каком-то штабе, — личный шофёр возил его на персональном легковом автомобиле на работу и домой. Гарёша почему-то даже со мной всегда избегал разговоров об отце. Возможно, он стеснялся или знал что-то такое, чего не следовало упоминать даже среди друзей. Лишь однажды он показал нам коричневую фотографию, наклеенную на серое картонное паспарту, на которой отец был запечатлён среди сослуживцев — в форме, с шашкой на боку.
Проводив Кульшу до угла квартала, я задумался, куда податься. Опасность встречи с отцом оставалась велика, он в это время, завершив утренний ритуал бритья трофейной опасной бритвой «Золинген», прысканья одеколоном, надевания тёплой, только что отутюженной мамой сорочки и завязывания зелёного, с серебряными искорками, шёлкового галстука с последующим начищением до лакового блеска хромовых сапог (первым делом заказал у Фридмана, из «трофейного», привезённого им хрома), облачался в кожаное пальто, из того же хрома фуражку военного покроя и отправлялся на службу, а его словами выразиться — «в присутствие». Слово-то какое — гоголевское, где его выискал? Ведь книг он не читал. Лишь мои иногда прихватывал — «на сон грядущий».