…И вот Гундосик сидит на бетонной, сточенной ещё с царских времён тысячами и тысячами подошв, словно провисшей лестничной ступеньке и дремлет, раскрыв рот. Я растолкал его.
— А… Гоша… Чево тебе? Папка мне снился, красивый такой. Ещё довоенный. Што-то говорил мне. Хорошее. Разбудил ты меня. Эх, не узнал, чо дальше было…
— Когда спать пойдём? А то я тоже устал.
— Я ищё концерт должо́н отчебучить. [295]Только малость передыхну. Эх, такой сон видел! Воши к чему снятся? К деньгам? К богачеству?
— Представления не имею. Мне думается, ни к чему.
— Отдыхаю, — в полудремоте прошептал Генка. На мой вопросительный взгляд пояснил: «Дома-то холодрыга. Хужее, чем на улке. Папаня, ещё незадолго как помереть, пьяной, дверь изрубил. Топором. У соседев взял. Мамка с хахалем закрылась на крючок. Теперича фатеру [296]и запереть не на што… Под кровать дуёт — всю ночь в зубарики [297]играшь. А на кровать не залезешь, тама мужики с маманей шуруют — скрип стоит».
Давным-давно Сапожковы в печь пустили не только всё, что находилось в дровянике, но и саму сараюшку свою разобрали и сожгли. А потом топливо хранили в комнате, чтобы не разворовали соседи. Когда оно кончилось, в ход пошли половые доски — толстые, как плахи, — ещё хозяина дома. Повезло семье, что положены они были не на землю, а на бетон.
— А чего он разбушевался?
— Пьяной был папаня-то, сказал же тебе. Он как надрызгается, дак завсегда чудит. Или дерётся. А тверёзый — мировой мужик, муху не обидит. Маманю Пашунчиком называл. Штобы налила. А давеча и все окошки высадил. Не бывал он последние дни тверёзым-то. Совсем. Как чуствовал, что копыта отбросит. [298]
— Неужто совсем не просыхал? Мой тоже пьёт, но в своё удовольствие. И поесть вкусно любит.
— А мой, как с войны пришёл, дак и загудел. [299]Не вылезал из пивнушки. Шестерил. Кружки собирал и допивал, чего в них остаётся. Рыбные шкурки и головки жевал. А кто ему и соточку нальёт. Особенно ежли фронтовик тожа. Папаня при всех медалях — и чьи-то опивки досасывал. Да чо базарить — ты жа знашь…
— Ты б ему сказал, что негоже так делать. Зачем себя позорить?
— Думашь, не долдонил? Я ему грю: «Папань, не позорься». А он: «Цыц, щенок! Ни в чём ты не шурупишь. Жареный петух, грит, тебя в жопу не клевал. А я огонь, воду и медны трубы прошёл. А угощают меня из уважения. Как фронтовика. В рыбных головках, грит, самый смак. Это только истинные ценители понимают. Уходи, грит, а то зашибу». Маманю, кода набузгается, [300]колотил. Аж клоки волосьев у её выдирал. Топором грозился бошку отрубить.
— За что он так лютовал?
— За то, как маманя скурвилась. Кричит: «Я в окопах кровь проливал, а ты тут с тыловыми козлами тешилась в мяхких постелях!»
— А тебя?
— Меня? Без понятия. Просто так колошматил, штоб за маманю не встревал. И Боба — заодно. Всем нам перепадало. Када пьяной был.
— Правда, что Вовку в прошлом году заарканили? Я видел его что-то давно нет. Спросил у тёти Пани, она отвечает: лечится.
— Ага. В Атляне тянул срок. Лечился. Год захуярили. Прописали кирюхи в письме, он-то неграмотный. Што ящики сколачивал. Гвоздями. Рекордист! Блатная работёнка. Жить можно. Кашей кормят там, баландой. Пайку давали. Черняшку. Кайф ему тама был. Только врачи дураком признали и выпустили. А меня маманя не кормит. Вобче ничего не даёт жрать. Грит, нету. Где я тибе жратву рожу? Иди, ищи, грит. Ей и самой жевать неча. Кода клиентов нету. Это она так ёбарей своих зовёт.
— Как они могут в таких условиях жить?
— В холодрыгу маманя у тёти Стюры, своёй сестры, ночует. А меня тёть Стюра не пущает. Грит — некуда. А я бы и под кроватью мог прожить. Не хочут меня пущать. Штобы в рот никому не заглядывал, не клянчил. Тётя Стюра тожа помаленьку киряет, у её никово нету. Одна в комнате, в суседнем бараке живёт.
— Почему же тётя Паша тебя не кормит, ведь хлеб-то по твоей картинке [301]получаете?
— Папаня хлебные картинки отымал. Казачнёт [302]и толкнёт. [303]А гроши — на вино.
— А чем же ты питаешься?
— Чем попадя. И добрые люди подкармливают.
— Какие добрые люди?
— Босяки разные. Хапушники с бана. Карманники. Тётя Дора.
— Тётя Дора? — усомнился я. — Которая в доме Мироедов на первом этаже живет?
— Ага. Тётя Дора Мирмович. Соседка Екатерина Ивановна Горбатова её Двойрой Наумовной зовёт. А все другие — тётей Дорой.
— Да ведь она — бедная. У неё своих-то малышей — трое. Они же все голодают, — удивился я.
— Голодаит, а меня подкармливат. Када утром на керогазе лепёшки из отрубей пикёт. Мишке, Марке, Машке — всем по лепёшке, и мне — тоже. Ежли б не тётя Дора, я бы давно дубаря дал [304]с голодухи. А то, что она бедная, дак это точняк — половиком вся семья укрыватса. На одной кровати спят, да на полу. Все шмутки загнали на бану. [305]Бедные-то и помогают друг дружке. А ты хочь раз видал, штобы богатый кому што дал, хочь крошку? Богаты для себя живут. Обжираютца. А бедны побираютца.
— Факт, — припечатал я свое полное согласие любимым Юркиным словечком. И вспомнил толстую и пронырливую Гудиловну и её румяного Шурика-Мурика, жующего бутерброд со сливочным маслом, щедро посыпанным мелким импортным белым-белым сахарным песком. У таких богатеев, хоть помри, хлебной крошки не выпросишь. А тётя Дора поди ж последней лепёшкой делится. И с кем? С Гундосиком, который и живет-то в другом дворе. А ведь у Мирмович, кроме троих истощённых малышей, старуха-бабка, парализована. Она с кресла-то не встаёт. Ей под кресло с дыркой в сиденье ведро подставляют, когда захочет. Сам видел.
…После признания Гундосика у меня резко изменилось мнение о тёте Доре, и я причислил её к тем, кого пацаны называют «мировыми» людьми.
Гундосик уже и о старшем брате поведал:
— Тётя Дора сначала Боба жалела. Видала, што дурачок. А опосля и меня приметила. Сынком зовёт. Дак я вот что надумал: попроситься к ей в заправдашние сыны. А когда она старенькая станет, я её в кресле буду одними ливерными пирожками кормить и морсом с сахарином поить. Сколь хочет. Только не отказалась бы. Как думаешь, возьмёт? А Бобка пущай у маманьки под кроватью остаётся. Ежли охота. Ему всё до феньки. Один хрен: што золото, што гавно. Только жрать подавай. Мироед сказал: без понятия он. В обчем: дурак. И врачи тожа говорят. Жаль ево, а на своём горбу не потащишь.
Он не кумекат, какие люди хорошии, а каки локшовы. [306]Ему кто што скажет — тому и верит. Герасимиха ваша его «блаженным» зовёт. Будто всё это у его от бога. И тожа ево жалеит. А он старши меня, а сопли вытирать не научилса — всю дорогу висят сосульки.
— Так он же больной. А его обижают. Обзывают. За что?
— Я ево не обижаю. Ты секреты держать умеешь? — неожиданно спросил Гундосик.
— Умею. Ещё как!
— Тада я расскажу тебе такое, только ты чать-мондь, [307]понял?
— Не сомневайся. Мы с Вовкой Кудряшовым и не такое знаем.
— Тётя Маруся, грит, што папаня с мамкой сделали Вовку пияными. И он получился дебильный. То ись дурачок. А када я родился, маманя жила с художником. Я сын этова художника. Он на втором этаже жил в нашем доме. Ево посадили за што-то. Деньги рисовал.
— Ну и где он, твой отец?
— А кто ево знат? Он тридцадчики подделывал. И погорел. Червонец навроде бы ему дали. Ещё до войны. Маманя снова с папаней сошлась. Вот какой секрет. Ты никому — ни-ни. Задразнят.
— А за что Боба в колонию упекли?
— Мы с ним на бану крынку молока слямзили. [308]И выдули тут жа. Нас и замели с той крынкой — с поличным. Бобку зачалили, [309]а меня отпустили. Не затюряжили — лет не хватило. Год и месяц. Энто прошлую весну было.
По словам и поступкам Генка, как мне показалось, мог бы сойти за более взрослого. Головастый пацан. За четырнадцатилетнего сошёл бы по сообразительности. А вот ростом… Совсем не растёт.
295
Отчебучить — совершить что-то необычное: рассказать, спеть, сплясать и т. п. (уличная феня).
297
Зубарики — 1) извлечение звуков (мелодий) постукиванием ногтями пальцев рук по собственным зубам; 2) замерзание.
307
Чать-моньд — Генка подхватил это выражение от Тольки Мироедова. Я так понял (возможно, наверное), что на мордовском языке эти слова могут значить: «замолчи» или «молчи».