Мы тесно прижались друг к другу и молчали. Нас тут же оттеснили от решётчатой двери развязные и крикливые парни, во всю изъяснявшиеся — на показ! — на воровском жаргоне — фене.
— Ништяк, — подбодрил меня Гундосик. — В «воронке» прокатимся. Лафа.
— Чему радуешься? — недовольно шепнул я Гундосику.
— Весело! В облаву втюрились! Давай договоримся: друг друга не знаем, на чердак случайно залезли. В несознанку прём. Идёт? В баню пришли помыться, ясненько?
— Идёт, — ответил я и тут же поправился: — Зачем я буду врать, что не знаю тебя?
— Так надо, кирюха. Или ты расколоться надумал перед мусорами?
«Пожалуй, о себе и впрямь не следует там распространяться. К чему?» — мысленно согласился я с Генкой. А друг шептал в ухо:
— Банду имают. Слышал — «Чёрная кошка»?
— Не слыхал.
— Темнота! Слушай: они кошку подсовывают под дверь хаты, которую намылились грабануть. И сапогой р-раз! На еёный хвост. Кошка как забарнаулит: мм-м-я-йя-я… Хозяева, фраера, дверь открывают, а их глушат. Начисто. А опосля на куски режут, в чемоданы, и по городу разбрасывают. Жуть кошмарная!
— Враньё всё это, — сказал я, холодея от страха.
— Натуральная правда, — громко возразил Генка. И тут же спросил:
— Как думашь, найдут дяди-гади Шекспира или нет?
— С собакой — найдут. А так — нет.
— Пофартило — у их нету собаки.
— А куда нас повезут?
— В мелодию. Куда жа ишё. В седьмо отделения. К Бате.
— К какому бате, чьему?
— К Батуле. Начальничку. Давно с им не видался. Кликуха у его такая — Батя. Вроде как он всем нам отец родный.
Батула — знакомая фамилия. Она высветила в памяти моей портрет человека — усталого, терпеливого, озабоченного, похожего внешностью на простого работягу с ЧТЗ. Тогда, в сорок третьем, он был дежурным отделения милиции — вспомнил.
Времени-то прошло сколько — целая вечность, больше трех лет! Но встречи с Батуло я всё равно не желал. Хотя он наверняка уже сто раз забыл обо мне. Может, обойдётся? Что мы такого натворили с Генкой? Ничего ровным счётом. Зашли на чердак. Мало ли зачем можно туда заявиться.
Тем временем наши фамилии, как и других доставленных, записали в журнал.
— Ген, давай скажем, что разыскивали голубя-почтаря, который сел на крышу бани. Как?
— А чо? Законно. Подписываюсь.
Избежать встречи с капитаном Батуло не удалось, как я внутренне этому ни сопротивлялся.
— Рязанов! — вызвал меня из «отстойника» — огороженной барьером части прихожей — дежурный милиционер.
— Я! — машинально отозвался.
— К начальнику.
Во рту у меня будто самум пронёсся. И всегда так, когда волнуюсь.
— Можно попить?
— Пей. Быстро.
Я нацедил из цинкового потемневшего бачка в прикованную к нему цепью кружку воды и крохотными глоточками оттягивал время нежеланной встречи. Но вода кончилась-таки. Когда я потянулся вторично к крану, дежурный отрезал:
— Хватит! Шагай!
Я прошёл в кабинет и, не глядя на хозяина его, потупился.
— Здравствуй, Рязанов. Юрий Михайлович. Тридцать второго года рождения.
— Здравствуйте, — промямлил я.
— Да, мы с тобой уже встречались. Герой, помнится, тебя пацаны зовут.
Произошло худшее — он узнал меня. Невероятно! Ну и память.
— Так-так… Выходит, снова к нам пожаловал. Это плохо, Гера. Я тебя тогда предупреждал?
— Ни за что сцапали.
— Ни за что? А что вам с Сапожковым Геннадием Ивановичем понадобилось в техническом помещении бани номер один?
— Голубя искали. Почтарь у нас улетел.
— Неправду говоришь, Гера. Постыдись.
— Почему это неправду? — вяло оправдывался я, осознавая свою нечестность, и то, как я выгляжу перед умным пожилым человеком.
— Потому что в глаза не смотришь. Посмотри мне в глаза.
Я поднял глаза, но не смог долго удержать взгляд и снова сник.
За минувшие три с лишним года Батуло очень изменился — постарел поразительно, похудел, усы его совсем побелели, волосы на голове — тоже, под глазами чернели мешки, резче проступили морщины на щеках и лбу. Видать, начальника порядком измотала работа. Или болезнь. Всё-таки, наверное, работа. Вон с какой публикой каждый день имеет дело — оторви и брось!
— А теперь признайся как пионер, или тебя уже в комсомол приняли? С какой целью проникли на чердак бани? К кому шли?
— Я ж сказал: голубя искали. Да и не пионер я никакой, и не комсомолец.
— Голубя? Или людей? А такие тебе «голубки» известны?
И он перечислил по памяти с десяток фамилий и кличек, ранее мною никогда не слышанных.
— Нет. Не знаю никого.
— Хорошо. А по кличкам знаешь, не будешь отрицать? Свисток, Коля Маля, Коля Пионер, Валька Курица, Ляпый, Юрица, Витька Икра, тёзка его — Тля-Тля, Гудман…
Он продолжал называть клички, но я его уже не слушал. Ляпого я видел много раз — отчаянный подросток с хулиганскими замашками уличного атаманчика. Он, кстати, местный, недалеко от бани живёт, в полуземлянке. И некоторых других тоже знал или видел.
— Нет, никого не припомню.
— Опять неправду говоришь. С Ляпым ты не мог не встречаться. На улице, на реке. А теперь скажи мне откровенно: почему из дому ушёл?
Я онемел. Чего угодно, лишь не этого вопроса ожидал. Откуда, от кого он мог узнать?
— Плохо. Очень плохо, Гера. Ты стал неискренним. Скажи мне и поверь, что добра тебе желаю: что произошло? Дома неприятности? Мать зашпыняла? Отец наказывает? В школе учёба не совсем гладко идёт? Или ещё что? Почему из дому-то ушёл? Или тебя на этот шаг кто-то подбил? Кто?
— Никто меня не подбивал. Просто не пошёл домой, да и всё, — замкнулся я.
«Ишь чего захотел — чтобы я пацанов предал», — воспротивился я мысленно.
С этого мига мне стало ясно, что ничего ему не скажу. Не мог я рассказывать этому чужому, возможно и хорошему, человеку об отце, о его отношении ко мне, о пацанах, о моих мыслях, устремлениях, мечтах… И о себе я подумал с какой-то ясной беспощадностью: сам во всём виноват! Делал бы то, что положено всем, не было бы ничего этого. Испорченный я человек. Не как все обычные хорошие ребята. Правильно Александрушка пилила меня в своём школьном кабинете. Я ту беседу запомнил. Завуч раздражённо выговаривала мне:
— Почему ты, Рязанов, не хочешь быть таким, как все? Почему? Учишься неважно, хотя способности у тебя есть. Отвечай: почему? Это так просто: выучить вовремя слово в слово, что задано преподавателем. И никто тебе замечаний делать не станет.
— Я не могу слово в слово. Не получается, — ответил я правдиво.
— Почему не получается? Другие могут, а ты не можешь?
— Я могу повторить, как понимаю. Своими словами. Я ведь не попугай.
На этом добрый наш разговор завершился. Далее он пошёл в другом тоне.
— Своими? — разозлилась Крысовна. — Как понимаю! Да ты у нас, Рязанов, мыслитель! А этого от тебя никто не требует. Никакие твои «оригинальные» мысли никому не нужны. От тебя требуется вы-у-чить! Понятно? — вы-у-чить то, что положено. Что напечатано в учебнике и рассказано учителем. И запомни на всю жизнь: повторение — мать учения.
— Зачем зубрить то, что и так понятно? Или не хочу.
— Знаешь, Рязанов, либо ты будешь учиться, как все и как полагается по программе, либо распростишься со школой. Такие, как ты, нарушители режима, школе не нужны. Усвоил? Не попугай.
Я упрямо промолчал. Хотя подмывало заявить: да, я не попугай. Она поняла меня правильно.
На том мы и расстались. Довольно мирно. Похоже, школе я и в самом деле не нужен, права Крысовна. Не хватает мне послушания. Не умею я безоговорочно подчиняться приказам старших. Это мой большой недостаток. И ничего поделать с собой не могу.
— Так что? — услышал я голос Батуло. — Не глупи. Будешь со мной откровенным? Пойми, я тебе помочь хочу. Пока не поздно.