Картинка получилась комичной. Я, шестилетний проказник, тонко засмеялся. Родители недоумённо смотрели на меня.
— Ты чего, Гоша, — встревожено спросила мама.
— Он… лопнул, — сквозь смех вымолвил я.
— Кто — он? — прицепилась мама.
— Дядя Яков, — честно признался я.
— Балда, — вяло произнёс отец, только что до отвала наевшийся пельменей, «не таких вкусных, как у тёти Поли», — упрёк маме.
— Ты же о нём ничего не знаешь, кто он, а такие глупости выдумываешь, — укорила мама. — Постыдился бы.
— А кто он? — тут же спросил я.
— Тебе не надо это знать, — лениво произнёс своё слово отец, лёжа на диване, закрылся газетой «Челябинский рабочий» и захрапел.
— Займись лучше полезным делом, — выпроводила меня мама. — Подмети пол в коридоре, а мусор совочком собери — и в ведро. Чем ненужные вопросы задавать. И вообще, нехорошо слушать, о чём взрослые беседуют. Неприлично.
Позднее, спустя несколько лет, меня задело, что я почти ничего не ведаю о своих бабушках и дедушках, а мама (отец находился на фронте) мне ничего о них не рассказывает. Скрывает. Почему?
И я всё-таки после долгих отнекиваний сдвинул таинственную завесу — мама чуть-чуть приоткрыла прошлое. А то у всех есть дедушки и бабушки, а у меня их будто не было вовсе. Так же не может быть.
С большой неохотой мама сообщила, что дед мой по отцу был купцом. Вот почему бабка Герасимова выкрикнула мне однажды в ответ:
— А твой дед лошадником был!
Тогда слово «лошадник» я не понял, а у мамы спрашивать не решился. Подумал: лошадник — тот, кто на них ездит. Вроде кучера. С дедом по матери дело обстояло хуже. И опаснее. Он служил кондуктором царского поезда. После крушения стал инвалидом. На его пенсию и жила семья. В Петербурге. После свершения революции дед посчитал за благо перебраться в родное село Макарово, в Саратовскую губернию. И до него, похоже, не добралась ЧК. А мама и старшая её сестра доучивались в Саратове. Обе стали медиками. Мама закончила аж два факультета: санитарный и ветеринарный. По распределению её направлили в Семипалатинск, где молодая выпускница университета встретилась с высоким, стройным и, наверное, красивым Мишей, по фамилии Рязанов. Жил он там на широкую ногу, кутил. Осыпал её подарками и цветами, пропивая и прогуливая свою немалую долю отцовского наследства, — дед Алексей, кроме барыша от торговли лошадьми, имел в Челябинске несколько домов и, весьма пристрастный к спиртному, собственную пивную недалеко от Троицкого собора.
О грядущих нелёгких переменах в жизни деда предупредил местный большевик, его зять (освобождаясь из тюрем и возвращаясь из ссылок, он укрывался в одном из домов купца, сожительствуя с дочерью деда, тоже большевичкой и тоже с дореволюционным стажем, — Клавдией). И хотя жандармы во время одного из «эксов» прострелили боевику дяде Саше мошонку, и он навсегда остался инвалидом, тётя Клава не изменила ему, не бросила, не ушла к другому, здоровому, мужчине, потому что считала революционную деятельность важнее личных интересов, и семья не распалась. Жили они в гражданском браке, не венчались. Своё приданое она передала в кассу большевиков. Ни в бога, ни в чёрта молодожёны не верили. Верили они в коммунизм.
После революции дядя Саша трудился в ЧК, а его гражданская супруга вела массы в светлое будущее, став пропагандисткой великих идей. Закончилась их бурная революционная деятельность в тридцать восьмом — дядю Сашу «излечили» от недуга, нанесённого пулей жандарма, которая попала не туда, — выстрел в затылок «врагу народа» Александру Авдееву прекратил его беспощадную борбьу с «контрой» и «строительство коммунизма во всём мире». Расстреляли его такие же, как он, чекисты, а тёте Клаве повезло, её почему-то оставили в живых, но лишили всех должностей и званий. Она, вмиг состарившись и превратившись в молчунью и отшельницу, доживала свои дни в каменном доме на левой стороне Миасса, подрабатывая на жизнь домовой швеёй. Её я видел всего два-три раза, когда она перешивала нам со Славиком байковые стариковские штаны слоновых размеров — драгоценный подарок американских друзей, правда изрядно поношенные. Двое штаников попугаечьего цвета из них всё-таки получились. Тётя Клава мне своей угрюмостью не понравилась. Разговаривала со мной командирским, приказным тоном и нахмурив брови. Как будто я был в чём-то виновен. За время наших встреч на застывшем, словно одеревеневшем лице её ни разу не мелькнуло даже тени улыбки.
Мама (со слов отца) знала, что дядя Саша Авдеев некоторое время в восемнадцатом году году был комендантом арестованной царской семьи, но его сместили вскоре якобы «за слишком лояльное отношение» к узникам. Возможно, именно это припомнили ему сослуживцы и поставили к стенке. «Отблагодарили» за всё. А ведь он в дореволюционные годы постоянно получал деньги от тестя, своеобразную добровольную «дань» на революционные дела, — дед Алексей почему-то помогал большевикам.
Судьба мамы могла стать не менее печальной, если б «любопытные товарищи» докопались до факта с четырнадцатилетним братом, вступившим в добровольческую белую армию. Она даже имени его при мне не упомянула. Вступив в белую армию, он оказался вытесненным вместе с остатками её за границу. Нигде в официальных документах мама вообще не упоминала о нём. И даже год своего рождения сместила — из предосторожности на три года «помолодела». Когда я стал малость сведущ во всём произошедшем с Рязановыми и Костиными, что мне доверила мама, то понял, почему родители упорно помалкивали о своих семьях. Скрывали. Чтобы не оказаться среди репрессированных. И не моего ли дяди письма она, прочитав, тут же сжигала, оставляя без ответов.
Чудом и отцу удалось вырваться из «объятий» «энкавэдэшников». Рано или поздно «знакомство» с ними должно было состояться. Его встретил нечаянно на улице бывший работник деда Алексея, который никогда никому раньше не жаловался, что ему у Рязановых плохо живётся. Он, несколько от природы придурковатый, свою работу тем не менее освоил: подмести, поднести, отнести, принести. Звали его Гаврюшей. И вот тысяча девятьсот тридцать седьмой, встреча, задержание, НКВД… Помог «непролетарскому элементу» Мише Рязанову дядя Саша Авдеев, который знал его, вероятно, со дня рождения в тысяча девятьсот пятом году.
Дед, повторюсь, не знаю почему, часть дохода от торговли передавал дочери-большевичке, а уж от неё деньги перекочёвывали в партийную кассу. Успел-таки дядя Саша для Миши, Мишеньки, которого знал сызмальства, сделать доброе дело: младший сынишка купца Рязанова отбыл в тюрьме тридцать седьмой, а в следующем его вызволил дядя Саня. Мама рассказывала, что о тюремном следователе отец отзывался хорошо. Причина состояла в том, что он ещё в реальном училище овладел каллиграфическим, очень чётким и красивым почерком, и малограмотный следователь, ведший его и других «дела», доверял ему переписывать казённые бумаги и выполненной работой всегда оставался доволен. Писарский талант отца, вероятно, сыграл бы над ним злую шутку, если б Авдеев не вытребовал следственное «дело» и, по уверениям мамы, не уничтожил его. За сим последовало освобождение отца. А дяди Саши в том же, тридцать восьмом году, не стало. Но отца больше не забирали, и в соответствующую контору даже не вызывали. Однако страх в семье остался. Надолго. До самой кончины родителей.
А я, подросший, но ничего не ведающий, обижался на родителей, подозревал, что они вообще хотят скрыть, кем были мои предки. За что такое недоверие? А оно, оказывается, вон в чём. Я успокоился. И помалкивал. Вон Вовка Кудряшов, на что друг был закадычный, а ведь так и не назвал подлинную фамилию своего отца — умный пацан! Как ему там, в Ленинграде, живётся? Обещал письма присылать, да так, видать, и не собрался. А я скучал по нему. Единственный друг был. Игорёшка тоже, несомненно, друг, но подобной близости пониманий у нас не получилось — лишь интерес к книгам связывает нас. Ну и дружба, конечно.